Госпожа министр Герер, что вы наделали![81]

Их беды начинаются еще в детстве. Им приходится прятаться в кустах, чтобы делать это. А дома их ждет беспощадное «А ну дыхни!» После чего даже самые антиавторитарные родители могут расщедриться на затрещину.

Когда, наконец, в восемнадцать лет вы открыто в этом признаетесь, матери сокрушаются от позора. Молодая жизнь считается пропащей. Существование карманных денег почти прекращается. Лучшие джинсы прожжены в нескольких местах. А по утрам – этот ужасный кашель и першение в горле.

Секс перед курением становится второстепенным делом, еда после курения не приносит удовольствия. И постоянно эти жуткие истории про сужение сосудов на ногах, разложившиеся легкие, пожелтевшие пальцы, морщинистые лица. (Все неизбежно ведет к язве желудка.) Постоянно подвергаешься психологическому террору безжалостных попрошаек, всегда чувствуешь этот пресный вкус преступности в воздухе. Проветривать, проветривать – вокруг тебя все постоянно открывают окна настежь. Неудивительно, что ты вечно простужен и болеешь.

А теперь еще и эта публичная опала. Вон из офисов, из кафе, из баров! Дублин вас преследует. Больцано вас терзает. Цюрих скоро будет вас четвертовать. Бедные несчастные курильщики.

Недавно здесь были описаны муки тех людей, которые есть везде, но скоро уже нигде не смогут чувствовать себя дома. Речь о курильщиках. От первой глубокой затяжки до последней их ждут унижение, бойкот, изгнание. А тут еще и запрет на курение в ресторанах.

Но самые жестокие страдания вы причиняете себе сами: вы бросаетесь отвыкать курить, не подумав о том, что можно ведь отвыкнуть и от отвыкания. Другими словами, человек – раб привычки, едва ли ему хватит сил побороть хотя бы десяток привычек за всю жизнь. Для курильщиков все эти десять попыток связаны с единственным желанием бросить курить. Потом они снова курят, поскольку ни от чего отвыкнуть у них не получилось. Правда, курят они меньше. Чем меньше они курят, тем легче могли бы перестать. Но поскольку они уже знают, как легко они могли бы перестать, то они снова курят больше.

Или по-другому: если хочется отвыкнуть от курения навсегда, нужно отказаться всего от одной-единственной сигареты: от следующей. Но курильщики не ищут легкого пути. Скрепя сердце они готовятся к тому, чтобы отказаться от всех сигарет, но только не от следующей.

Их сезон постепенно подходит к концу. Если бы они еще могли дать себя заморозить, они бы выглядели убедительнее. Но они и без того уже причислены к героям нулевых годов, потому что они завладели всеми пешеходными зонами Европы: неподвижные, часто выбеленные как мел артисты пантомимы, которые делают вид, что они памятники. Для Вены достаточно пяти штук. В Барселоне уже каждая вторая статуя, созданная не Антонио Гауди[82], является мимом. (Вот как они добиваются такой безумной плотности населения.)

Самое веселое в этих фигурах то, что они не шевелятся. И мы могли бы смотреть на них часами. (Перед Иоганном Штраусом в городском парке с этой задачей справляются только японцы.) И вот, когда мы суем такому миму монету, то якобы застывшую оболочку бьет дрожь, и статуя нам подмигивает. Почему нам так нравится давать им монеты? Может, потому, что в повседневности мы встречаем людей прямо противоположных: марионеток, которые не устают к нам приставать с какими-нибудь просьбами, и нам не хватит никаких денег, чтобы заставить их замолчать. Это и доказывает ежегодный дефицит бюджета.

Беньямин уже две недели ходит в школу. Спросишь его, как ему это нравится, он ничего не говорит. Спросишь его, чему он уже выучился, он говорит: «Ничему». (Ничему такому, чего бы он не знал до этого.) Спросишь его, какая у них учительница, он говорит: «Больная». (Это преувеличение, болела она только первые три дня.) Спросишь его, какие у него одноклассники, он молчит. Спросишь его, кого в классе больше – мальчиков или девочек, он говорит: «Больше девочек». Спросишь его, отчего он говорит об этом с такой грустью, он молчит. Спросишь его, нет ли у него вдруг проблем с девочками, хотя в садике он был их кумиром, он говорит: «Нет, но они такие…» Какие? Он молчит. Если его больше не спрашивать, он говорит: «Они такие подлые. Они нам не дают покоя. И Анна сказала, что мы, мальчишки, все глупые, потому что все мужчины вообще глупые. И они над нами смеются все время. И Анна отняла у меня завтрак…» Он сопит. «Я вообще больше не хочу ходить в школу!» Он плачет. «Я ненавижу девчонок!» Он всхлипывает.

Ну вот, время раздельного обучения девочек и мальчиков не за горами.

Во времена срыва переговоров, листопада в лесу, ежедневных заявлений об отставке министра финансов (хотя и не от него) и тому подобной суеты очень успокаивает новость, что Иоан Холендер (68) останется директором Венской оперы как минимум до 2010 года. Почему? Потому что он ввел оперный театр в XXI век в прекрасном состоянии. Если он и впредь будет так работать, как до сих пор, его хватит еще и на XXII век. Ведь опера сама по себе вневременна, а публика терпелива. А в 2050 году и без того миллион австрийцев будет старше восьмидесяти лет.

Всего несколько недель назад был заново открыт экс-бургомистр Вены Гельмут Цильк (76) и реквизирован в вооруженные силы федерации. С помощью Карла Шранца[83] (65) он реформирует армию. Слухи о том, что Австрия на очередном конкурсе Евровидения наконец снова будет представлена Удо Юргенсом[84] (68), пока не подтвердились.

Великий образец достойного старения на службе, Кароль Войтыла[85] (83) только что пережил 25-й год своего понтификата. Если тренд закрепится, нам можно будет не бояться наших зрелых лет. Только путь к ним будет труден. Ибо старикам, очевидно, принадлежит то будущее, которого так не хватает молодым.

К тем немногим вещам, какие еще и сегодня приходится делать вручную, как тысячи лет назад, причисляется подпись. У хорошей австрийской подписи два участника: тот, кто ее производит, и тот, кто подсовывает первому формуляр.