постоялых дворах, а значит, и в мансио, кузница, как правило, располагалась возле ворот. Ворота, соответственно, возле дороги.

— Вот видите, гипотетический круг сужается, — Элина заговорщически улыбнулась и наконец высказала свою догадку: — Но главный ориентир упомянут в конце письма.

— Вы говорите про памятный камень, дорогая? — поинтересовалась профессорша и сразу же уточнила: — В переводе с древнегреческого это слово имеет несколько значений.

— Например? — теперь заинтересовался Богдан.

— Камень, каменная плита, обелиск или стела.

— Велика ли вероятность того, что эта штука сохранилась до нашего времени?

— Такая вероятность ничтожна.

Внезапно их разговор прервал женский крик, исполненный неподдельного ужаса. Двое служащих, призванных быть понятыми, ринулись к выходу.

Элина, Богдан и Нинель Николаевна бросились за ними и в тамбуре увидели страшную картину. У входной двери в луже крови лежал Айзак Таскиран. Коробки со свитками при нем не было.

Capitolo XX

Римская империя.

303–312 годы

В конце зимы триста третьего года тысячный отряд тяжелой конницы возвращался в Никомедию. Усталые лошади шли шагом. Военный трибун[54] Константин, руководивший учениями, ехал чуть впереди. Было слышно, как кто-то из его товарищей-офицеров рассказывал:

— Считаю, что рассказы об уме лошади не имеют под собой основания. Когда я был ранен, то послал своего коня за врачом. Как вы думаете, кого он мне привел? Ветеринара!

Раздался взрыв дружного хохота.

Константин усмехнулся, шутка была старая, но ее всегда рассказывали на обратной дороге в каструм. Байки о бравом офицере, вернувшемся домой из похода, традиционно пользовались успехом.

Ближе к городу холостые офицеры стали обсуждать, как провести вечер.

— Константин, ты едешь с нами?

— Нет, ребята, я — домой.

— Везет же некоторым! Получают бесплатно то, за что простым смертным приходится платить.

Дома Константина ждала прелестная конкубина[55] Минервина, с которой у него был заключен брак в форме сожительства. Она отказала многим ради возможности быть с любимым.

Константин избегал более серьезных отношений, все знали: через два года он станет Цезарем и соправителем своего отца Констанция. А значит, ему предстоял династический брак.

Утром, понежившись в объятиях Минервины, Константин отправился на доклад во дворец Диоклетиана. В отличном настроении он вышел на Дворцовую площадь и остановился в недоумении: недавно построенное здание христианской церкви окружили преторианцы. Военные высаживали окна и разбивали колонны портика. Зеваки подбадривали разрушителей, но были и те, кто стоял со скорбными лицами.

Из церкви вышел знакомый центурион. Константин обратился к нему с вопросом:

— Что происходит?

— Видать, давно тебя не было в Никомедии! — ответил тот. — Август Диоклетиан отправил делегацию в Дельфийский оракул[56]. Не поскупился: повозка с золотом, говорят, еле доехала!

— По делу говори! — приказал Константин.

— Пифия[57] сделала предсказание, которое было истолковано так: если мы не сокрушим христиан, они сокрушат нас. Вот и крушим… Ну, а чем христиане напугали нашего Августа, то мне неведомо.

Константин мрачно глядел на то, как преторианцы грузили на повозку драгоценную утварь, выносили из церкви свитки и кидали их в кучу.

— Вроде все подобрали, — доложил молодой преторианец, и центурион скомандовал:

— Поджигай!

Пламя вспыхнуло и запрыгало по священным свиткам. Седобородый старик выхватил один, однако преторианец вышиб его из рук, а самого старика оттолкнул в сторону.

Вокруг полыхающего костра собрались люди, мужчины сжимали кулаки, женщины вытирали слезы.

Чей-то плачущий голос прорыдал:

— Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят[58].

— Расходись! — крикнул центурион.

Солдаты наставили копья на людей, и те отступили.

На следующий день, в первый час после восхода солнца, на всех форумах Никомедии был вывешен эдикт[59], возвещавший о преследовании христиан. Прочитав его, Константин отправился к ближайшему мансио, там показал свою военную печать и потребовал лучшего скакуна.

К исходу дня он достиг Дрепана и спрыгнул со взмыленной лошади во дворе мансио «У трех дорог». Бросив поводья подоспевшему конюху, Константин побежал к дому деда. Ворвавшись в атриум, кинулся к матери.

Елена встретила сына радостным возгласом, но, вглядевшись в его лицо, заволновалась:

— Что у тебя стряслось?

— Диоклетиан объявил войну христианству. Вчера на моих глазах была разграблена церковь. Сегодня преторианцы ее доломали. На всех форумах Никомедии висят эдикты о разрушении церквей и сожжении священных книг. Собрания запретили, христиан изгоняют из армии, снимают с государственных постов.

Елена погладила сына по щеке:

— Отдохни, ты целый день был в седле. Мы тем временем подумаем, что предпринять. — В словах матери сквозило благоразумие зрелого возраста, хотя на самом деле ей не было и пятидесяти.

Сын пламенно возразил:

— Матушка! Ты и Давид слишком известные люди в городе! Уезжайте в свое поместье! Через два-три дня эдикт будет в Дрепане!

Услышав голоса, к ним вышел Теодор:

— Надо позвать Иосифа и Давида.

После ужина и терм Константин сопроводил Иосифа на вечернюю службу. Полная луна позволяла идти по улочкам Дрепана без фонаря. Вскоре их нагнали Давид и Елена.

Храм был полон, прихожане ждали епископа. Как только тот показался, все замолчали. В наступившей тишине Иосиф передал слово Константину. Тот коротко изложил суть эдикта Августа Диоклетиана.

Голос Константина перекрыл громкий ропот, но Иосиф снова заговорил:

— Мы не в силах изменить волю Августов, но уповаем на волю Господа нашего. Послужим ему сегодня в последний раз, и пусть благодать молитвы и вера пребудут с нами всегда. После службы вы должны предупредить наших братьев в соседних городах.

Христиане дружно запели грустный псалом. Голоса набирали силу, разделились на несколько протяжных мелодий и слились в единый мощный хор. Горели лампады, дрожали огоньки свечей, освещая скорбные лики святых.

Jan Styka — Saint Peter preaching the Gospel in the Catacombs

Константин застыл у колонны, очарованный красотой и мощью происходящего. Эти люди — потомки христиан, переживших гонения. Теперь им самим предназначались тяжкие испытания. Пение смолкло, и епископ стал называть имена святых мучеников. На каждое имя прихожане произносили: «Аминь».

Служба закончилась, и люди, словно бесплотные тени, медленно потянулись к выходу.

Тяжкое предчувствие заставило сжаться сердце. Константин подошел к матери:

— Обещай, что уедешь с Давидом в свое поместье. Иосифа тоже заберите с собой.

Елена хотела возразить, но, взглянув на сына, ответила: