— Кто тебе сказал?

— Никто, — слукавила та.

Сваха вернулся за стол.

— Они не мои, — сознался он, недовольный, что кто-то судачит о его артишоках у него за спиной. — Их вырастил кое-кто другой. Твой тайный обожатель, между прочим.

— Тайный обожатель?

— Лизетт, я должен признаться, что я здесь по долгу службы. Один джентльмен пришел ко мне в контору и сразу же подписался на нашу «Непревзойденную Золотую Услугу». Сие означает, что у него на уме есть конкретная кандидатура и ему хотелось бы с ней познакомиться. И эта кандидатура, мой друг, — ты.

Лизетт Робер выглядела явно озадаченной.

— С чего бы кому-то вдруг захотелось со мной знакомиться?.. — с сомнением спросила она.

Что Лизетт Робер проклята, первой поняла ее мать — в тот самый миг, как разрешилась от бремени. Все предыдущие ее дети явились на свет синюшными уродцами, а младшенькая — чудесным розовым пионом, и матери хватило одного взгляда на присосавшееся к ее груди личико, чтобы понять: до конца дней девочка обречена тянуть непосильное бремя под названием «красота». Каждую ночь она молилась Всевышнему, прося смилостивиться и сделать так, чтобы красота ее ребенка увяла, тогда как супруг, ни сном ни духом не ведавший о проблемах, что поджидают малышку в будущем, целовал свою маленькую принцессу в макушку — так часто, что у той на всю жизнь там осталась вмятинка. Многочисленные братья и сестры Лизетт, внешность которых можно было назвать в лучшем случае «характерной», в силу юного возраста не понимали, что прелестное личико младшей сестренки является чем угодно, только не благом, а потому из зависти окрестили ее «уродкой».

На первых порах скрыть сей физический недостаток труда не составляло. Пока малышка лежала в коляске, мать просто прикрывала ей личико белым хлопчатобумажным платком своего мужа. Но стоило девочке подрасти, как она наловчилась стягивать платок, и тайное стало явным. Услышав о непревзойденной красоте Лизетт, люди из окрестных деревушек толпами валили полюбоваться на чудо-ребенка. В конце концов мать не выдержала.

— Цирк им тут, что ли! — вскричала она и заперла дверь на засов.

— Они всего лишь хотят посмотреть на девочку, — пытался успокоить ее супруг, встревоженный столь бурной реакцией.

— Погоди, то ли еще будет, — ответила та без дальнейших объяснений и плотно закрыла ставни.

Господь мольбы матери не услышал. Более того, с годами очарование Лизетт лишь усиливалось. Осознав это, мать объявила, что отныне ноги ее больше не будет в церкви, — и сдержала слово, не отступив от клятвы даже по случаю похорон двоюродной бабки, которых ждала несколько десятков лет. Позже она достала свое завещание и приписала внизу заглавными буквами: похоронить себя рядом с курятником в самой глубине сада, ибо утешение она находит, лишь глядя на жуткие птичьи хари. Мать начала обряжать свою младшую в самые отвратительные одежки, сочетая жуткое дурновкусие старших сестер Лизетт с самыми кошмарными обносками братьев. Но все было тщетно. Дикие тряпки лишь оттеняли девичью красоту, превращаясь в некий особенный стиль, которому кое-кто из юной поросли Амур-сюр-Белль упорно пытался подражать, к ужасу своих родителей.

Когда молодые — и не очень — люди стали проявлять к красавице интерес, Лизетт Пойяк, с младенчества убежденная благодаря братьям и сестрам, что она точь-в-точь гадкая хрюшка, заподозрила волокит в насмешках, а потому попросту игнорировала их знаки внимания. Однако один из ухажеров, что помоложе, оказался упорнее прочих, и Лизетт Пойяк — которой как раз стукнуло восемнадцать, — измучившись давать парню от ворот поворот, стала женой Пьера-Альбера Робера. Но если невеста считала, что свадьба положит конец всем ее мучениям, ибо добиваться ее теперь будет только он и никто другой, ее прозорливая мамаша справедливо предположила, что это всего лишь начало.

Первые пару лет Пьер-Альбер Робер не мог поверить своему счастью. Порой, за ужином, разносчик-мясник даже не слышал, что говорит молодая жена, — настолько сильным было его потрясение от струящихся по ее плечам густых темных локонов, которые Лизетт тщетно пыталась заправить за ухо. Ей достаточно было поднять на мужа глаза — сияющие, точно взломанный конский каштан, — и он тотчас терял аппетит. Когда она вставала убрать со стола, он не мог отвести взгляда от стройного силуэта, угадывавшегося под кошмарным платьем. И видел изгибы более плавные и манящие, чем текущая за окном Белль, — изгибы, в которых Лизетт с радостью позволяла мужу купаться до полного взаимного изнеможения.

Именно он научил ее одеваться: осыпал шелками и кружевами самых невероятных цветов, чтобы носить под новыми платьями, чем доставлял наслаждение не только ей, но и самому себе. Но когда он пропихивал губы сквозь водопад густых локонов и шептал на ушко слова восхищения ее несравненной красотой, Лизетт не верила ему.

Что ж, всякая новизна со временем приедается, и Пьер-Альбер Робер мало-помалу пришел к пониманию, которого так страшилась его драгоценная теща со дня рождения своей дочери: Лизетт Робер ничем не отличается от всех прочих. Первые подозрения насчет изъянов жены закрались в душу Пьера-Альбера Робера, когда он заметил исчезновение большего из двух шоколадных religieuses,[9]которые Лизетт купила в то утро для них обоих. До сих пор она неизменно уступала мужу все самое лучшее. В тот раз он списал это на природную женскую слабость к пирожным, но каково же было его удивление, когда несколько недель спустя он вдруг обнаружил, что жена обошла его и с бараньей котлетой, встречу с которой он предвкушал с самого утра. На самом деле, определившись со статусом замужней женщины, Лизетт Робер попросту вернулась к естественному инстинкту, свойственному всем выходцам из многодетных семей, — урвать первой, опередив других. В попытке не доводить дело до конфликта, Пьер-Альбер Робер пристрастился прятать свои маленькие сокровища по всему дому, имея, к несчастью, тенденцию забывать, куда он их прячет, — к страшной ярости Лизетт Робер, в один прекрасный день обнаружившей шмат saucisson[10]из ослятины, зловонно потевший средь стопки чистых простыней, ждущих глажки.

Но не только по части справедливого дележа Пьер-Альбер Робер не мог доверять жене. Чудовищным испытанием стала игра Лизетт на фортепиано, раздражавшая мужа сверх всякой меры. Музыкальный инструмент — единственный в своем роде во всей деревне — был также и единственной фамильной ценностью семейства Пойяк. Молодоженам фортепиано досталось в качестве свадебного подарка — столь велико было облегчение отца Лизетт, когда он избавился от младшенькой из его несметного выводка. Со временем Пьер-Альбер Робер сообразил, что жена его, подобно кукушке, знает лишь одну-единственную мелодию, — та же оправдывала сей недостаток тем, что ее многочисленные братья и сестры не давали ей возможности практиковаться. И то, что поначалу казалось мужу Лизетт милым и очаровательным, постепенно превратилось в муку, хуже которой были лишь ее слоновьи попытки разучить вторую мелодию.