и была своя версия событий. Алиби на другие эпизоды не было. Вот только и прямых улик – странное дело – не нашлось. Где Зубов хранил свои «сувениры» узнать не получилось, несмотря как на законные методы ведения допроса, так и не очень.

– Я не убивал девушек, – бесцветно повторял, как заведенный, мужчина, когда разговор принимал менее гуманную форму. – Я ничего не знаю.

Но по глазам было видно: все он знает. Только смысл его молчания оставался непонятным. Ему ведь все равно никогда из-за решетки не выйти, так для кого свои тайны хранить?

На следственном эксперименте Стригач тоже вел себя замкнуто и информации никакой не дал. Хотя спрашивали по-разному. Когда речь заходила о ранних эпизодах, сильно бледнел и чуть не плакал. Что он четко пояснил, так это убийство учительницы. Рассказал, что увидел, как она набросилась на Таисию, а потом сильно толкнул ее, потому что девушке грозило падение с крыши. Что именно послужило причиной конфликта и как вышло, что женщины оказались на крыше, Зубов тоже пояснить не смог, поэтому эти показания сыграли ему в минус, а не в плюс. Скорее всего, так он пытался откреститься от еще одного трупа, полагая, что это повлияет на решение суда.

Соседи, видевшие то, как он столкнул Лидию Егорову, все как один слышали только девчонкины крики: «Убийца! Убийца!». А до этого и сама учительница кричала: «Чудовище!». Ясно как белый день, кого имели ввиду мать и дочь.

Сама Таисия давала показания сквозь слезы. Часто просила воды. Замолкала, припоминая какие-то детали. Похоже, чувства к Зубову мешались в ее сознании со страхом и горем потери, но она держалась молодцом. Рассказывала все по порядку.

Начала с того, как, приехав на дачу, застала мать в обществе соседки за обсуждением первого убийства. Первого, понятное дело, в дачном обществе, потому как предыдущие эпизоды произошли в городе и простые обыватели о них не знали. Потом Таисия рассказывала о том, как познакомилась с Зубовым, приставленным обеими матерями оберегать девушку. Они сразу друг другу приглянулись, несмотря на то, что парень имел замкнутый характер.

– Вова хороший, очень. Я вам раньше рассказывала. Он настоящий романтик, – всхлипывая, говорила девушка, крепко сжимая пальцами стакан с водой. – Невзирая на запрет, он забрался ко мне ночью в окно, потому что тревожился обо мне. Я была так счастлива. Мы были…

– Может быть, Зубов в ту ночь вел себя как-то необычно? Волновался? – спрашивал следователь Бровкин, глядя на девушку из-под густых бровей. В прошлую их встречу та была намного спокойней и разговор тек куда менее напряженно.

– Конечно, он вел себя взволнованно и необычно! Как любой человек, впервые в жизни решившийся на дерзкий, сумасбродный поступок! А еще он был мокрым. Дождь ведь шел. И счастливым, как и я… Неужели это кажется вам непонятным или преступным?

– Разумеется, я понимаю. Не всегда ведь я был толстым и больным стариком, – спокойно, но твердо произнес Бровкин, внимательно глядя на девушку. – Но, Таисия Игоревна, и вы ведь должны понять: Зубов мог убить вас.

– Не мог! Он никогда бы такого не сделал! Он… он любит меня!

Следователь мысленно выругался: вот же глупые бабы, понапридумывают себе всяких романтических бредней, разбирайся потом. Да и стокгольмский синдром никто не отменял.

– К сожалению, любовь не является оправданием. Тем более, он убил вашу мать. Пытаясь защитить его, вы тем самым…

– Не вам судить! Вы не знаете, что я чувствую!

Бровкин холодно кивнул.

– Верно, я не судья. Но я собираю информацию для судьи.

– Вова не убийца, – простонала девушка, шумно ставя стакан на стол и ероша растрепавшиеся волосы.

– Да придите же в себя! – не выдержал полицейский, соскочил с места и принялся мерить кабинет широкими шагами. – Он убил вашу мать! Ладно, на других вам плевать, но мать!..

Таисия заплакала.

– Вовсе не плевать. Не надо так… Просто я точно знаю, что мой Вова не убийца и вы наверняка ошиблись и не того арестовали!

– Я вас понимаю, правда, – смягчился Антон Николаевич. – Я много всякого повидал за годы своей работы. Вам сейчас очень непросто. Столько всего навалилось. Но нужно успокоиться. У меня еще остались к вам вопросы.

Девушка слабо кивнула, вытерла лицо платком и выжидательно воззрилась на следователя.

– Расскажите, что конкретно произошло на крыше. Это очень и очень важно.

– Вы же и так знаете. Соседи уже наверняка все рассказали.

– Вашу версию – нет. Но очень хочу узнать.

Таисия тяжело вздохнула.

– Мама узнала, что Вова был у меня ночью, и… словно взбесилась. Она очень строгих взглядов на все такое. Была… – Девушка сделала паузу. Потом, справившись с вновь нахлынувшими эмоциями, продолжила: – Сначала мы просто ругались. Я пыталась объяснить, что у нас с Вовой все серьезно и по приезде в город мы поженимся. Но она ничего и слушать не хотела! Стала кричать, схватила меня. Я выскочила на крышу…

– Минутку. Вы находились в комнате на втором этаже, верно?

– Да, – подтвердила Егорова. – Это, можно сказать, моя комната. Мама туда и не заходила до того дня. Ступеньки неудобные, вам, наверное, говорили. Слишком узкие и крутые. На новые денег не было, это ведь рабочих надо нанимать, мужчины в доме-то нет. А у мамы сердце больное и давление…

– Я понял, – мягко прервал ее Бровкин, потирая ноющие виски. – Продолжайте про конфликт.

– Да тут и нечего продолжать. Я толком не помню, как все было дальше.

Полицейский насупился. Беседа уже порядком утомила его.

– Кто вас ударил-то помните?

– Ударил?.. – тупо переспросила Таисия, часто мигая красными от слез глазами.

– У вас губы были разбиты, – напомнил следователь.

Девушка рассеянно потерла тыльной стороной ладони уже успевшие полностью зажить губы.

– Не помню. Все так быстро произошло…

– Скажите честно: это Владимир?

– Нет! Нет конечно! Это… это мама!

Антон Николаевич начал терять терпение.

– Вы же сказали, что не помните!

– Я просто… Просто не хотела порочить мамину память!

Таисия снова разрыдалась, спрятав лицо в ладони.

Больше Бровкину нечего было спросить и на этом разговор закончился.

Как и нашумевшее дело Стригача, открытое пять лет назад.

Лидию Степановну Егорову, заслуженного педагога, посмертно наградили орденом.

Чудом спасшуюся Таисию еще долго мучили репортеры, пришлось даже приставить к ней на пару недель охрану. У девушки и так случилось двойное горе: потеря матери и любимого человека, который оказался маньяком. Но это уже работа для психологов.

Глава двадцать третья

Вова подскочил на нарах, тяжело вдыхая спертый, отдающий сыростью воздух. В висках пульсировало, перед глазами плясали темные точки.