Снова он толкнул. Снова – глухой удар. И тишина. Живая, вибрирующая, оглушающая. Сколько времени прошло? Сколько бесконечных дней? Месяцев? Лет? Владимир мог сказать с трудом. Облезлые грязно-зеленые стены и крохотное зарешеченное окошко под изжелта-серым потолком превращали каждый из дней в сплошное вязкое и бессмысленное ничто.

И сам Вова стал ничем.

Но когда это случилось? Когда он попал сюда? Или когда Тая привела девочку, их дочь, с отрезанными от трупа волосами на голове? Эти проклятые, вызывающие озноб ободки… Почему он тогда смолчал? Он мог бы сорвать улику, отдать полицейским, они бы провели экспертизу и тогда…

Или когда его вызвали в прокуренный большой кабинет, чтобы сказать: «Твоя мать умерла, парень. Инсульт. Довел тетку, сволочь». Как давно это было? Черт, все так смешалось.

Ничто… Ничто… Ничто…

Одна лишь гулкая, отвратная пульсация в висках. Биение жизни, что теперь стала страшнее смерти.

Нет. Нужно подумать. На это он пока способен.

Таким он стал еще тогда, когда промолчал, все узнав о Тае. Дурак. Ведь все могло быть иначе. И он мог остаться человеком и жить спокойно где-нибудь. С поломанной душой, разбитым сердцем, но жить.

Но он смолчал.

Почему?

Не потому ли, что Таисия тоже молчала тогда, не кричала: «Это он! Он убийца!» – смахивая его тем самым с шахматной доски своей партии, как отыгранную пешку. Просто смотрела и молчала. Это ведь не она подставила его. Или она?

На суде Тая плакала. И до суда, судя по красным глазам и осунувшемуся лицу, – тоже. Могло ли это быть очередным ходом? Конечно. А могло и не быть. Все, что говорила она там, на крыше, не было ложью, Вова хорошо это знал. Криком одинокой исковерканной души, словами безумия, искаженной до абсурда любви, чем угодно, но только не ложью. В тот момент Таисии просто незачем было лгать.

Потому ли он смолчал, что где-то в глубине души – нет, будем честными: каждой клеточкой своего сердца – желал того, что предлагала девушка. Новой, счастливой жизни, где родители не калечат своих детей ни словом, ни делом, где между близкими людьми нет секретов. Где рядом с ним будут лишь радостные, улыбающиеся лица.

Вот что сковало молчанием губы.

Иллюзия, мучившая его так долго и волей случая разделенная с Таей. Химера, заманившая во тьму.

Тьма повсюду. И не найти уж тропы, чтобы выйти из нее, все потонуло в бесконечном мраке.

Владимир сам это выбрал, неважно, сознательно или нет.

Пошарив сухими пальцами в нагрудном кармане рубахи, несвежей и вызывающей отвращение, как и все вокруг, он вытащил фото девочки. Дочери. Красивой, как мать, улыбающейся малышки с такими же серыми, как у него самого, глазами. Сможет ли Тая дать Лене все то, о чем мечтает? Хватит ли у нее сил и, главное, воли? Она умна и всегда идет к своей цели, она должна добиться того, чего хочет. А хочет – по-настоящему желает – лишь света, хоть и посеяла столько тьмы. Вот только совсем непросто остаться хорошим человеком в мире, объятом тьмой.

Жизнь – такая игра, где и самый умелый игрок не может просчитать все ходы.

Теперь, выбывая из нее, Вова видел это как никогда отчетливо. Как слепец, смывший бельма чудотворной исцеляющей водой.

Интересно, сложись все иначе и согласись он сделать все так, как хотела Тая, смог бы он жить? Обычно, как все: завтракать, обедать, ужинать, ходить на работу и учить дочку кататься на велике и коньках? Целовать и ласкать жену, ездить с семьей на дачу или на море… И каждую ночь видеть во сне лежащую на земле женщину со свернутой набок, как у сломанной куклы, шеей. Чувствовать болезненную дрожь в руках, толкнувших ее. И просыпаясь разбитым, как сейчас, смотреть, как жена надевает на голову дочери очередной кровавый сувенир и та, довольная, красуется перед зеркалом. Кто знает, быть может, привык бы.

Только это уже неважно.

Теперь он – ничто.

Одно лишь фото в дрожащих пальцах имеет смысл. И частые капли, падающие на радостно улыбающееся лицо. Лицо, ради которого он доверился тьме и смолчал.

И рубашка.

Черт возьми, эта вонючая дрянь все же способна принести хоть какую-то пользу.

Глава двадцать четвертая

Осень в этом году выдалась чудесная. Золотой с багрянцем парк дышит спокойным безветренным теплом и радует истосковавшийся по ярким краскам взгляд. Каблуки, тут и там ритмично стучащие по дорожкам из брусчатки, как будто напоминают: нужно наслаждаться каждым мигом, потому что вот-вот придет зима с ее холодами, хмурыми днями и бесконечным ожиданием весны.

Встаю с нагретой еще по-летнему ласковым солнцем скамейки.

– Как мороженное? – спрашиваю, залезая в сумочку за сотовым.

– Вкуснота! – улыбается пухлощекая малышка, болтающая рядом ножками. Губы у нее ярко-красные и блестящие от только что доеденного фруктового льда.

– Ну что, пойдем? – улыбаюсь в ответ и беру ее крохотную ручонку. Девочка кивает, и мы дружно встаем с лавочки. Поправляю на ней красивое, яркое платьице и прическу: две длинные, толстые косы, доходящие до самой талии. Мою гордость. С такими плетеный ободок на голове выглядит излишеством, но Леночке он очень уж нравится, поэтому и носит. Как и остальные семь.

На остановке почти пусто. Автобуса здесь ходит всего два, и оба – в места, не особо приятные: до городского кладбища и до тюрьмы. Последний как раз нам и нужен.

– Мамочка, а папа точно нас еще ждет? – вдруг спрашивает Лена, когда я помогаю ей подняться по высоким ступенькам подошедшего автобуса. Я немного растерянно смотрю на малышку. Таких взрослых вопросов в ее четыре годика я не ожидала. Действительно: ждет ли? Когда мы приезжали к Вове в предыдущий раз, он совсем не был настроен на общение. Сидел молча, ссутулившись, на меня не смотрел, только на дочь. Но слушал все, что я говорила. Я видела это по глазам. А говорила я много. О том, как Леночка постоянно расспрашивает о папе, а я рассказываю, что папа ее – самый добрый и сильный мужчина на свете. Что он спас меня от плохого человека и его за это посадили в тюрьму. И это чистая правда. С того лета я не убиваю. Еще рассказываю, как доченька хорошо себя ведет и быстро учится всему новому. О бездомном хромоногом щенке, которого упросила меня взять домой. О многом. Особенно о том, как нам его не хватает.

– Конечно, ждет, – отвечаю с улыбкой, хотя на самом деле не