– Да, может, не впору! – заметила Настасья.

– Не впору! А это что? – и от вытащил из кармана старый,закорузлый, весь облепленный засохшею грязью дырявый сапог Раскольникова, – я сзапасом ходил, мне и восстановили по этому чудищу настоящий размер. Все этодело сердечно велось. А насчет белья с хозяйкой столковались. Вот, во-первых,три рубашки, холстинные, но с модным верхом… Ну-с, итак: восемь гривен картуз,два рубля двадцать пять прочее одеяние, итого три рубля пять копеек; рубльпятьдесят сапоги – потому что уж очень хорошие, – итого четыре рубля пятьдесятпять копеек, да пять рублей все белье – оптом сторговались, – итого ровнодевять рублей пятьдесят пять копеек. Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками,вот-с, извольте принять, и таким образом, Родя, ты теперь во всем костюмевосстановлен, потому что, по моему мнению, твое пальто не только еще можетслужить, но даже имеет в себе вид особенного благородства: что значит уШармера-то заказывать! Насчет носков и прочего остального предоставляю тебесамому; денег остается нам двадцать пять рубликов, а о Пашеньке и об уплате заквартиру не беспокойся; я говорил: кредит безграничнейший. А теперь, брат,позволь тебе белье переменить, а то, пожалуй, болезнь в рубашке-то толькотеперь и сидит…

– Оставь! Не хочу! – отмахивался Раскольников, с отвращениемслушавший напряженно-игривую реляцию Разумихина о покупке платья…

– Это, брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! –настаивал Разумихин. – Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите, вот так! – и,несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тотповалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.

«Долго же не отвяжутся!» – думал он. – Из каких денег этовсе куплено? – спросил он наконец, глядя в стену.

– Денег? Вот тебе на! Да из твоих же собственных. Давечаартельщик был, от Вахрушина, мамаша прислала; аль и это забыл?

– Теперь помню… – проговорил Раскольников после долгой иугрюмой задумчивости. Разумихин, нахмурясь, с беспокойством на негопосматривал.

Дверь отворилась, и вошел высокий и плотный человек, какбудто тоже уже несколько знакомый с виду Раскольникову.

– Зосимов! Наконец-то! – крикнул Разумихин, обрадовавшись.

Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым ибесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, вочках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему летдвадцать семь. Одет он был в широком щегольском легком пальто, в светлых летнихбрюках, и вообще все было на нем широко, щегольское и с иголочки; бельебезукоризненное, цепь к часам массивная. Манера его была медленная, как будтовялая и в то же время изученно-развязная; претензия, впрочем усиленноскрываемая, проглядывала поминутно. Все его знавшие находили его человекомтяжелым, но говорили, что свое дело знает.

– Я, брат, два раза к тебе заходил… Видишь, очнулся! –крикнул Разумихин.

– Вижу, вижу; ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? –обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь кнему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.

– Да все хандрит, – продолжал Разумихин, – белье мы емусейчас переменили, так чуть не заплакал.

– Понятное дело; белье можно бы и после, коль сам не желает…Пульс славный. Голова-то все еще немного болит, а?

– Я здоров, я совершенно здоров! – настойчиво ираздражительно проговорил Раскольников, приподнявшись вдруг на диване исверкнув глазами, но тотчас же повалился опять на подушку и оборотился к стене.Зосимов пристально наблюдал его.

– Очень хорошо… все как следует, – вяло произнес он. – Елчто-нибудь?

Ему рассказали и спросили, что можно давать.

– Да все можно давать… Супу, чаю… Грибов да огурцов, разумеется,не давать, ну и говядины тоже не надо, и… ну, да чего тут болтать-то! – Онпереглянулся с Разумихиным. – Микстуру прочь, и всё прочь, а завтра я посмотрю…Оно бы и сегодня… ну, да…

– Завтра вечером я его гулять веду! – решил Разумихин, – вЮсупов сад, а потом в «Пале де Кристаль» зайдем.

– Завтра-то я бы его и шевелить не стал, а впрочем…немножко… ну, да там увидим.

– Эх, досада, сегодня я как раз новоселье справляю, двашага; вот бы и он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? –обратился вдруг Разумихин к Зосимову, – не забудь смотри, обещал.

– Пожалуй, попозже разве. Что ты там устроил?

– Да ничего, чай, водка, селедка. Пирог подадут: своисоберутся.

– Кто именно?

– Да всё здешние и всё почти новые, право, – кроме разве старогодяди, да и тот новый: вчера только в Петербург приехал, по каким-то тамделишкам; в пять лет по разу и видимся.

– Кто такой?

– Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишкополучает, шестьдесят пять лет, не стоит и говорить… Я его, впрочем, люблю.Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведьты знаешь…

– Он тоже какой-то твой родственник?

– Самый дальний какой-то; да ты что хмуришься? Что выпоругались-то раз, так ты, пожалуй, и не придешь?

– А наплевать мне на него…

– И всего лучше. Ну, а там – студенты, учитель, чиновникодин, музыкант один, офицер, Заметов…

– Скажи мне, пожалуйста, что может быть общего у тебя иливот у него, – Зосимов кивнул на Раскольникова, – с каким-нибудь там Заметовым?

– Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то ты напринципах, как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему,хорош человек, – вот и принцип, и знать я ничего не хочу. Заметов человекчудеснейший.

– И руки греет.

– Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! –крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, – я разве хвалилтебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! Апрямо-то, во всех-то родах смотреть – так много ль людей хороших останется? Дая уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицудадут, да и то если с тобой в придачу!..

– Это мало; я за тебя две дам…

– А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка,я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать.Тем, что оттолкнешь человека, – не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкойвдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете!Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, идело одно общее завязалось.