– Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего неговорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, такчтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенькапобедила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая[29]…а? Как ты думаешь?

Раскольников молчал, хотя ни на минуту не отрывал от негосвоего встревоженного взгляда, и теперь упорно продолжал глядеть на него.

– И очень даже, – продолжал Разумихин, нисколько не смущаясьмолчанием и как будто поддакивая полученному ответу, – и очень даже в порядке,во всех статьях.

– Ишь тварь! – вскрикнула опять Настасья, которой разговорэтот доставлял, по-видимому, неизъяснимое блаженство.

– Скверно, брат, то, что ты с самого начала не сумел взятьсяза дело. С ней надо было не так. Ведь это, так сказать, самый неожиданныйхарактер! Ну, да об характере потом… А только как, например, довести до того,чтоб она тебе обеда смела не присылать? Или, например, этот вексель? Да ты сума сошел, что ли, векселя подписывать! Или, например, этот предполагавшийсябрак, когда еще дочка, Наталья Егоровна, жива была… Я все знаю! А впрочем, явижу, что это деликатная струна и что я осел; ты меня извини. Но кстати оглупости: как ты думаешь, ведь Прасковья Павловна совсем, брат, не так глупа,как с первого взгляда можно предположить, а?

– Да… – процедил Раскольников, смотря в сторону, но понимая,что выгоднее поддержать разговор.

– Не правда ли? – вскричал Разумихин, видимо обрадовавшись,что ему ответили, – но ведь и не умна, а? Совершенно, совершенно неожиданныйхарактер! Я, брат, отчасти теряюсь, уверяю тебя… Сорок-то ей верных будет. Онаговорит – тридцать шесть, и на это полное право имеет. Впрочем, клянусь тебе,что сужу об ней больше умственно, по одной метафизике; тут, брат, у нас такаяэмблема завязалась, что твоя алгебра! Ничего не понимаю! Ну, да все это вздор,а только она, видя, что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и что посмерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдругиспугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего неподдерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать. И давно она это намерениепитала, да векселя стало жалко. К тому же ты сам уверял, что мамаша заплатит…

– Это я по подлости моей говорил… Мать у меня сама чутьмилостыни не просит… а я лгал, чтоб меня на квартире держали и… кормили, –проговорил громко и отчетливо Раскольников.

– Да, это ты благоразумно. Только вся штука в том, что тут иподвернись господин Чебаров, надворный советник и деловой человек. Пашенька безнего ничего бы не выдумала, уж очень стыдлива; ну, а деловой человек не стыдливи первым делом, разумеется, предложил вопрос: есть ли надежда осуществитьвекселек? Ответ: есть, потому такая мамаша есть, что из стадвадцатипятирублевойсвоей пенсии, хоть сама есть не будет, а уж Роденьку выручит, да сестрица такаяесть, что за братца в кабалу пойдет. На этом-то он и основался… Чтошевелишься-то? Я, брат, теперь всю твою подноготную разузнал, недаром ты сПашенькой откровенничал, когда еще на родственной ноге состоял, а теперь любяговорю… То-то вот и есть: честный и чувствительный человек откровенничает, аделовой человек слушает да ест, а потом и съест. Вот и уступила она сейвекселек, якобы уплатою, сему Чебарову, а тот формально и потребовал, несконфузился. Хотел было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести,тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелелэто дело все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что тызаплатишь. Я, брат, за тебя поручился, слышишь? Позвали Чебарова, десятьцелковых ему в зубы, а бумагу назад, и вот честь имею ее вам представить, – наслово вам теперь верят, – вот, возьмите, и надорвана мною как следует.

Разумихин выложил на стол заемное письмо; Раскольниковвзглянул на него и, не сказав ни слова, отворотился к стене. Даже Разумихинапокоробило.

– Вижу, брат, – проговорил он через минуту, – что опять изсебя дурака свалял. Думал было тебя развлечь и болтовней потешить, а, кажется,только желчь нагнал.

– Это тебя я не узнавал в бреду? – спросил Раскольников,тоже помолчав с минуту и не оборачивая головы.

– Меня, и даже в исступление входили по сему случаю,особенно когда я раз Заметова приводил.

– Заметова?.. Письмоводителя?.. Зачем? – Раскольников быстрооборотился и уперся глазами в Разумихина.

– Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобойпожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе откого ж бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… всвоем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я вэту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним разадва побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?

– Бредил я что-нибудь?

– Еще бы! Себе не принадлежали-с.

– О чем я бредил?

– Эвося! О чем бредил? Известно, о чем бредят… Ну, брат,теперь чтобы времени не терять, за дело.

Он встал со стула и схватился за фуражку.

– О чем бредил?

– Эк ведь наладит! Уж не за секрет ли какой боишься? Небеспокойся: о графине ничего не было сказано. А вот о бульдоге каком-то, да осережках, да о цепочках каких-то, да о Крестовском острове, да о дворникекаком-то, да о Никодиме Фомиче, да об Илье Петровиче, надзирателя помощнике,много было говорено. Да, кроме того, собственным вашим носком очень дажеинтересоваться изволили, очень! Жалобились: подайте, дескать, да и только.Заметов сам по всем углам твои носки разыскивал и собственными, вымытыми вдухах, ручками, с перстнями, вам эту дрянь подавал. Тогда только и успокоились,и целые сутки в руках эту дрянь продержали: вырвать нельзя было. Должно быть, итеперь где-нибудь у тебя под одеялом лежит. А то еще бахромы на панталоныпросил, да ведь как слезно! Мы уж допытывались: какая там еще бахрома? Даничего разобрать нельзя было… Ну-с, так за дело! Вот тут тридцать пять рублей;из них десять беру, а часика через два в них отчет представлю. Тем временем дамзнать и Зосимову, хоть и без того бы ему следовало давно здесь быть, ибодвенадцатый час. А вы, Настенька, почаще без меня наведывайтесь, насчет тампитья али чего-нибудь прочего, что пожелают… А Пашеньке я и сам сейчас, чтонадо, скажу. До свидания!

– Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! – проговорила емувслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но не вытерпела исама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о чем он говорит там схозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.

Едва только затворилась за ней дверь, больной сбросил с себяодеяло и, как полоумный, вскочил с постели. Со жгучим судорожным нетерпениемждал он, чтоб они поскорее ушли, чтобы тотчас же без них и приняться за дело.Но за что же, за какое дело? – он как будто бы теперь, как нарочно, и забыл.«Господи! скажи ты мне только одно: знают они обо всем или еще не знают? А нукак уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут искажут, что все давно уж известно и что они только так… Что же теперь делать?Вот и забыл, как нарочно, вдруг забыл, сейчас помнил!..»