Он стоял среди комнаты и в мучительном недоуменииосматривался кругом; подошел к двери, отворил, прислушался; но это было не то.Вдруг, как бы вспомнив, бросился он к углу, где в обоях была дыра, начал всеосматривать, запустил в дыру руку, пошарил, но и это не то. Он пошел к печке,отворил ее и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутьяразорванного кармана так и валялись, как он их тогда бросил, стало быть никтоне смотрел! Тут вспомнил он про носок, про который Разумихин сейчасрассказывал. Правда, вот он на диване лежит, под одеялом, но уж до того затерсяи загрязнился с тех пор, что уж, конечно, Заметов ничего не мог рассмотреть.

«Ба, Заметов!.. контора!.. А зачем меня в контору зовут? Гдеповестка? Ба!.. я смешал: это тогда требовали! Я тогда тоже носок осматривал, атеперь… теперь я был болен. А зачем Заметов заходил? Зачем приводил егоРазумихин?.. – бормотал он в бессилии, садясь опять на диван. – Что ж это? Бредли это все со мной продолжается или взаправду? Кажется, взаправду… А, вспомнил:бежать! скорее бежать, непременно, непременно бежать! Да… а куда? А где моеплатье! Сапогов нет! Убрали! Спрятали! Понимаю! А, вот пальто – проглядели! Воти деньги на столе, слава богу! Вот и вексель… Я возьму деньги и уйду, и другуюквартиру найму, они не сыщут!.. Да, а адресный стол? Найдут! Разумихин найдет.Лучше совсем бежать… далеко… в Америку, и наплевать на них! И вексель взять… онтам пригодится. Чего еще-то взять? Они думают, что я болен! Они и не знают, чтоя ходить могу, хе, хе, хе!.. Я по глазам угадал, что они всё знают! Только бы слестницы сойти! А ну как у них там сторожа стоят, полицейские! Что это, чай! А,вот и пиво осталось, полбутылки, холодное!»

Он схватил бутылку, в которой еще оставалось пива на целыйстакан, и с наслаждением выпил залпом, как будто потушая огонь в груди. Но непрошло и минуты, как пиво стукнуло ему в голову, а по спине пошел легкий и дажеприятный озноб. Он лег и натянул на себя одеяло. Мысли его, и без того больныеи бессвязные, стали мешаться все больше и больше, и вскоре сон, легкий и приятный,обхватил его. С наслаждением отыскал он головой место на подушке, плотнеезакутался мягким ватным одеялом, которое было теперь на нем вместо разорваннойпрежней шинели, тихо вздохнул и заснул глубоким, крепким, целебным сном.

Проснулся он, услыхав, что кто-то вошел к нему, открыл глазаи увидал Разумихина, отворившего дверь настежь и стоявшего на пороге,недоумевая: входить или нет? Раскольников быстро привстал на диване и смотрелна него, как будто силясь что-то припомнить.

– А, не спишь, ну вот и я! Настасья, тащи сюда узел! –крикнул Разумихин вниз. – Сейчас отчет получишь…

– Который час? – спросил Раскольников, тревожно озираясь.

– Да лихо, брат, поспал: вечер на дворе, часов шесть будет.Часов шесть с лишком спал…

– Господи! Что ж это я!..

– А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, чтоли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. КЗосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. Посвоим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, сдядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел,Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?

– Я здоров; я не болен… Разумихин, ты здесь давно?

– Говорю, три часа дожидаюсь.

– Нет, а прежде?

– Что прежде?

– С какого времени сюда ходишь?

– Да ведь я же тебе давеча пересказывал: аль не помнишь?

Раскольников задумался. Как во сне ему мерещилось давешнее.Один он не мог припомнить и вопросительно смотрел на Разумихина.

– Гм! – сказал тот, – забыл! Мне еще давеча мерещилось, чтоты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучшесмотришь. Молодец! Ну да к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милыйчеловек.

Он стал развязывать узел, которым, видимо, чрезвычайноинтересовался.

– Это, брат, веришь ли, у меня особенно на сердце лежало.Потом надо же из тебя человека сделать. Приступим: сверху начнем. Видишь ли тыэту каскетку? – начал он, вынимая из узла довольно хорошенькую, но в то жевремя очень обыкновенную и дешевую фуражку. – Позволь-ка примерить?

– Потом, после, – проговорил Раскольников, отмахиваясьбрюзгливо.

– Нет уж, брат Родя, не противься, потом поздно будет; да ия всю ночь не засну, потому без мерки, наугад покупал. Как раз! – воскликнул онторжественно, примерив, – как раз по мерке! Головной убор, это, брат, самаяпервейшая вещь в костюме, своего рода рекомендация. Толстяков, мой приятель,каждый раз принужден снимать свою покрышку, входя куда-нибудь в общее место,где все другие в шляпах и фуражках стоят. Все думают, что он от рабских чувств,а он просто оттого, что своего гнезда птичьего стыдится: стыдливый такойчеловек! Ну-с, Настенька, вот вам два головные убора: сей пальмерстон (ондостал из угла исковерканную круглую шляпу Раскольникова, которую, неизвестнопочему, назвал пальмерстоном) или сия ювелирская вещица? Оцени-ка, Родя, какдумаешь, что заплатил? Настасьюшка? – обратился он к ней, видя, что тот молчит.

– Двугривенный небось отдал, – отвечала Настасья.

– Двугривенный, дура! – крикнул он, обидевшись, – нынче задвугривенный и тебя не купишь, – восемь гривен! Да и то потому, что поношенный.Оно правда, с уговором: этот износишь, на будущий год другой даром дают,ей-богу! Ну-с, приступим теперь к Соединенным Американским Штатам, как это вгимназии у нас называли. Предупреждаю, штанами горжусь! – и он расправил передРаскольниковым серые, из легкой летней шерстяной материи панталоны, – нидырочки, ни пятнышка, а между тем весьма сносные, хотя и поношенные, таковая жеи жилетка, одноцвет, как мода требует. А что поношенное, так это, по правде, илучше: мягче, нежнее. Видишь, Родя, чтобы сделать в свете карьеру, достаточно,по-моему, всегда сезон наблюдать; если в январе спаржи не потребуешь, тонесколько целковых в кошельке сохранишь; то же в отношении и к сей покупке.Нынче летний сезон, я и покупку летнюю сделал, потому к осени сезон и без тогоболее теплой материи потребует, так придется ж бросать… тем более что все этотогда уж успеет само разрушиться, если не от усилившейся роскоши, так отвнутренних неустройств. Ну, цени! Сколько, по-твоему? Два рубля двадцать пятькопеек! И помни, опять с прежним условием: эти износишь, на будущий год другиедаром берешь! В лавке Федяева иначе не торгуют: раз заплатил, и на всю жизньдовольно, потому другой раз и сам не пойдешь. Ну-с, приступим теперь к сапогам– каковы? Ведь уж видно, что поношенные, а ведь месяца на два удовлетворят,потому что заграничная работа и товар заграничный: секретарь английскогопосольства прошлую неделю на толкучем спустил; всего шесть дней и носил, даденьги очень понадобились. Цена один рубль пятьдесят копеек. Удачно?