После известия, которое принес Семка, вызвали полицию. Прибыла она в районе двух часов пополудни в лице городового Самохина Петра Степановича. С него-то и решил начать свои допросы судебный следователь Иван Федорович Воловцов.

Городовой Самохин пришел в кабинет Воловцова почти мгновенно, будто дожидался за дверью, покуда его призовут. Это был настоящий служака, каких ныне осталось не так уж и много: статный, могучий, с густыми усищами, закрученными кольцами, с голосом, которого не хочется, да и не получится ослушаться, и с серебряной медалью «За беспорочную службу в полиции» на груди с Анненской лентой.

— Здравия желаю, — по-военному поздоровался Самохин.

— Здравствуйте, Петр Степанович, присаживайтесь, — указал рукой на кресло против себя Воловцов. — Я — судебный следователь по наиважнейшим делам. Зовут меня Иван Федорович Воловцов. Прибыл из Москвы вести следствие по делу об убиении в вашем городе коммивояжера Григория Ивановича Стасько в меблированных комнатах Глафиры Малышевой в ночь с семнадцатого по восемнадцатое сентября сего года. Я читал ваши свидетельские показания, но мне хотелось бы от вас лично услышать все, что вы знаете по этому делу. С самого начала, если можно…

— Ну, а что ж нельзя-то, на память я не жалуюсь покуда, — польщенный, что такой большой начальник из Москвы назвал его по имени-отчеству, ответил Самохин. — Стало быть, семнадцатого сентября, около двух часов пополудни, находился я на своем посту, что на углу Московской и Сергиевской улиц. Ну, и прибегает мальчонка, что в прислужниках у Малышевой служит, Семкой его кличут. Говорит, постоялец у них помер, на полу лежит. Ну, я расспрашивать мальчонку особо не стал — что он знает-то по малолетству своему. Пошел с ним. Приходим в дом: в коридоре толпа народу, постояльцы, приказчики купецкие, прислуга. Тут же Глафира Малышева с младшей сестрой. Ну, я им: «Что, дескать, случилось»? А они мне: «Вот, мол, сколько времени стучим, а постоялец не открывает». Я велел людям разойтись по своим делам и очистить коридор, и того же мальчонку Семку послал за полицейским надзирателем, без участия которого вскрыть двери в комнату постояльца Стасько не полагается…

— А вы смотрели в окно комнаты со двора? — спросил Иван Федорович.

— Да, смотрел, и со двора, и с фасаду, — ответил городовой Самохин. — С фасадных окон все казалось будто бы ладным: ну, лежит постоялец на постели, спит крепко, одеялом с головой накрылся. Так стука в дверь можно и правда не услышать, особенно ежели сон крепкий. И в скважину замочную также было видно, что будто на постели кто-то спит. А вот со двора совсем иной вид открывался…

— Какой?

— А такой, что лежит мужчина головой и грудью под этажеркой, что возле окна, а ногами к двери. И лежит совершенно бездыханно…

— Хорошо, — констатировал судебный следователь по наиважнейшим делам. — Что было дальше?

— А дальше прибыл господин надзиратель Поплавский, и мы вскрыли дверь, — сказал Самохин.

— Дверь была заперта изнутри? — быстро спросил Воловцов.

— Именно так, господин судебный следователь, — ответил, не раздумывая, городовой.

— Ключа внутри не имелось?

— Никак нет, ваше высокоблагородие, ключ из двери был вынут и при обыске комнаты не найден.

— И окна все были закрыты? — в задумчивости спросил Иван Федорович.

— Так точно, закрыты. Да так закрыты, что и захочешь, да не откроешь.

— Интересно, — произнес Воловцов. — Человек убит, двери заперты изнутри, окна наглухо закрыты… Как же преступник вышел из комнаты с похищенными часами и деньгами? Ведь не может же быть так, что преступник смертельно ранил коммивояжера Стасько и скрылся, а раненый коммивояжер из последних сил соорудил для отвода глаз подобие спящего человека на своей постели? А потом закрыл, стало быть, дверь в свой номер, куда-то подевал ключ и отполз под этажерку помирать, чтобы его ни в замочную скважину, ни из фасадного окна не было видно?

— Не может такого быть, господин судебный следователь, — согласился с Воловцовым Самохин.

— Значит, убийца как-то вышел из номера Стасько. Но как?

— Не могу знать, господин судебный следователь, — ответил Самохин и сделался печальным. — Погодите, — вдруг встрепенулся городовой. — В комнате Стасько есть еще одна дверь. Она ведет в комнату хозяев…

— То есть? — поднял брови Воловцов.

— Ну, рядом с номером Стасько имеются две смежные комнаты. В одной живет Глафира Малышева, в другой, дальней, — ее сестра. В комнате Глафиры Малышевой есть двустворчатые двери, ведущие в комнату Стасько. Только они до нашего прихода были заколочены.

— Вы проверяли?

— Конечно. Мы с господином надзирателем вдвоем едва отогнули верх двери, да и то, это сестры Малышевы отбили, когда заглядывали в комнату Стасько…

— А когда они в нее заглядывали? — поинтересовался Иван Федорович.

— Дык, когда достучаться до постояльца своего не могли… — ответил городовой.

— А двери они при вас отбивали? — остро глянул на него Воловцов.

— Нет, до нас еще.

— А кто слышал, как они двери отбивали? — спросил судебный следователь, доставая из кармана свою памятную книжку.

— Да все, кто в коридоре были, — ответил Самохин. — Постояльцы, прислуга, опять же, Семка этот, пацаненок…

— Что вы еще можете добавить?

— Когда пришел господин надзиратель Поплавский, мы вскрыли двери номера и обнаружили труп. С признаками насильственной смерти, — добавил городовой Самохин. — А потом господин надзиратель начал допрашивать свидетелей…

— Да, я ознакомился с протоколами допросов, — сказал Воловцов. — А вы могли бы вызвать господина Поплавского ко мне?

— Конечно. Как только от вас выйду, так его и найду. И скажу, что вы его ожидаете.

— Хорошо, — кивнул Иван Федорович. — Благодарю вас, вы свободны… Хотя, нет, Петр Степанович… Как найдете господина полицейского надзирателя, приведите его ко мне, а сами побудьте покуда в коридоре. Я поговорю с Поплавским недолго, а потом вместе в меблированные комнаты сестер Малышевых двинемся. Поглядим на месте, что к чему…

— Слушаюсь….

Полицейский надзиратель города Дмитрова господин Филимон Кондратьевич Поплавский лет десять уже дожидался, когда Панкратий Самсонович Разумовский подаст в отставку, дабы занять его место. Но начальник Дмитровской полиции Разумовский оказался вечным, и столь долгое и, как уже стало казаться Поплавскому, нескончаемое ожидание желанного карьерного роста наложило отпечаток и на внешность, и на характер полицейского надзирателя. Был Поплавский меланхоличен, если не сказать безразличен ко всему, что творилось вокруг, служение ему, видимо, крепко осточертело, и, будь его воля, а главное, место, куда податься, он давно бы ушел из надзирателей в какой-нибудь департамент или даже в контору помощником столоначальника. Но в Дмитрове теплых и незанятых мест не имелось, а для того, чтобы занять таковое в Москве, Поплавский уже потерял хватку, а вместе с ней и саму возможность на перспективу. Глаза его имели такое же выражение, какое можно заприметить у побитого пса, уже потерявшего надежду отыскать вожделенную косточку с мясом и слоняющегося теперь возле мусорных ящиков просто по привычке и от нечего делать. Да и вся внешность надзирателя была какой-то уставшей и мятой, если не сказать, измочаленной, будто на нем недавно пахали или возили воду.