области было две зоны для несовершеннолетних преступников: «Икша» (посёлок Икша) и «Можайка» (посёлок имени Дзержинского под Можайском). Но возили порой и в Брянск, и в Курск.

Уехал Санёк, проходит пару недель и меня, Змея и Бахарика дёргают к операм на административный корпус. В кабинете сидит Гмырин и какой-то незнакомый мент.

— Ну что, доигрались? — спрашивает Гмырин. — Уголовное дело на вас могут завести.

Мы в непонятках. Оказывается, приехав на Икшу, Саня, сука этакая, сломился в БМ. БМ расшифровывается как «безопасное место», одиночная камера на зоне, куда могут посадить при угрозе жизни. В БМ в основном сидят стукачи, фуфлыжники, ломовые. Но нас волновало не то, что он сломился с зоны. При медосмотре у Санька нашли синяки. Подвох в том, что от нас он уезжал чистенький и откормленный, а на зону приехал в гематомах. Может, по этапу его кто прессанул, а может активисты по приезду. Кто ж теперь знает? Но это ещё полбеды. Что же наделала эта падла, из-за чего мы сейчас стояли и давали устное объяснение операм? Эта сука взяла и написала в объяснительной, что мы его в хате якобы унижали, избивали, а особенно выделился в этом Бахарик. Нашему негодованию не было предела! К Саньку относились по-человечески, за всё время пребывания в 608 и 610 его никто ни разу пальцем не тронул, а он взял и кляузу такую накатал. Я сидел, слушал это и думал, что попадись он мне, собственными руками бы разорвал. Ведь именно я тянул за него мазу, доводил[172] всем, что к нему нужно относиться по-человечески, дать ему шанс, а он взял и подставил так всю хату.

Сказав мусорам, что мы знать не знаем, что случилось, ведь уезжал он от нас целым и здоровым, нас повели в боксы, где вновь ждал положенец. Пришлось в очередной раз объяснять, что мы вообще не при делах. Было видно, что нам уже не верят, но обратного доказать не могут. А ведь мы правду говорили! И снова нас отпустили, не получив.

Лёха Бакенбард

Сидим мы однажды на сдвоенном шконаре у пятака и рубимся в стос[173].

— Старшой в нашу сторону! — вдруг зашипел шнифтовой.

Сворачиваем колоду, открываются тормоза, и в камеру заходит бритоголовый крепкий парень с бакенбардами. «Скинхед!» — сразу подумал я. И весь он какой-то напряженный, встал на пятаке и стоит, как пантера готовая к прыжку.

— Ты чего? С воли что ли? — встал я со шконки. — Расслабься, мы тебя не съедим! Кто такой и откуда будешь?

Паренёк огляделся, понял, что ему ничего не угрожает и, немного успокоившись, начал рассказывать. Приехал он из камеры 503, в которую от нас сломился Сахо. Смотрел за хатой азербайджанец Эмин, который приютил Сахавата как соплеменника и нашей цепи о его непорядочности значения не придал. Более того, Сахо, заехав к ним, сказал, что с камеры он не ломился, и его перевёл кум по собственной инициативе. Сказал Сахо и то, что в хате у нас якобы творится кромешный беспредел. Что смотрят за хатой отмороженные скинхеды, которые избивают всех по этническому признаку, да и обычным русским парням от нас достаётся. Всё ради удовлетворения нашей жажды крови. Представил он всё так, что 610 — скин-хата, где ломают арестантов с ведома кума. И когда Лёху — так звали этого парня — заказали со всеми вещами к нам, Сахо начал нагнетать жути, что всё, трындец, ломать его ведут. И вооружился Лёха чем только можно. Привёз заточку, несколько моек[174] в рукавах, готовый вскрыться[175], если придётся. Заходя в камеру, сразу приготовился защищаться. И был несколько ошарашен тем, что встретили мы его довольно радужно.

С этого рассказа мы всей хатой покатились в хохоте, посадили Лёху за дубок, и рассказали ему, как всё было на самом деле в истории с Сахо.

Сам Лёха был с Люберец и сразу получил от меня погоняло Лёха Бакенбард. Погоняло ему не понравилось, и он даже сбрил бакенбарды, чтобы оно не привязалось. В этот раз подействовало, чаще называли его Лёхой Люберецким. Скинхедом он не был, скорее гопником, хоть и с внешностью типичного скина.

История попадания Лёхи в тюрьму была тяжёлой и печальной. Рос Лёха без отца, но часто с ним общался. И вот однажды отмечали они с отцом Новый 2007 год. Выпили. И отец начал нелестно откликаться о его матери. Лёха попросил его замолчать, а тот разошёлся ещё больше. Сын психанул, схватил со стола нож и ударил отца. Моментально протрезвел и пришёл в ужас от того, что сделал. Сразу же вызвал скорую, но было уже поздно. Отец скончался. Лёху отпустили под подписку о невыезде, и в итоге на суде он получил по 111 части 4 — четыре года лишения свободы с учётом раскаяния и смягчающих обстоятельств. Но срок его не волновал. В тюрьме он был постоянно на негативе и депрессняке, занимался самобичеванием и не мог себя простить. Но сделанного не воротишь.

Всё тайное становится явным

Как-то я не пошёл на прогулку и, оставшись в хате, начал разбираться в дубке, где нашёл объебон Ниггера. На днях он ездил на заседание в Московском Областном Суде, где ему отказали в пересмотре дела и, вернувшись, закинул объебон в дубок, видимо, забыв его убрать.

Так как объебон лежал не в личных вещах, а в пещере[176], где всё общее, по сути, можно было его почитать. Любопытство взяло вверх, и я, усевшись поудобнее за козла, начал его изучать. Когда закончил, меня разбирала злость. К Ниггеру мы привыкли довольно быстро, он хорошо влился в коллектив, и относились к нему все по-доброму. Но оказалось, что он всех обманул. Ниггер оказался отнюдь не жертвой следствия, обвинивших его, помимо убийства, ещё и в изнасиловании. На деле всё обстояло совершенно иначе. В объебоне были признательные показания, где Ниггер давал весь расклад.

Никакого секса в квартире не было. Это была дружеская вечеринка, после которой Ниггер вызвался проводить свою подругу, которая ему давно нравилась. Домой они шли через поле, где Ниггер поддался романтике вперемешку со спермотоксикозом и начал к ней приставать. Но девушка отшила неудачливого самца, что пробудило в нём зверя. Он повалил её на землю, после чего начал срывать одежду. Она сопротивлялась, но, в виду того, что Ниггер был крупного телосложения, её попытки вырваться не удались. Изнасиловав её, он испугался, что она может кому-нибудь рассказать, и в его голову не