Специалисты по истории международных отношений советского государства рассматривают два вида советской международной активности как двойственную политику, поэтому определение концептуальных контуров и последствий этой деятельности всегда было одной из главнейших интерпретационных задач истории международных отношений СССР{194}. Поскольку двойственную политику изучали прежде всего специалисты по международным отношениям, то исследования сосредоточились почти исключительно на расхождениях и противоречиях между НКИД, представлявшим традиционную дипломатию, и Коминтерном, преследовавшим революционные цели. Обсуждение этой проблемы выходит за жесткие рамки противопоставления идеологии и «реальной политики» или доктрин мировой революции и социализма в отдельно взятой стране (первая ассоциируется с Коминтерном, а вторая — с советским государством), в которых зачастую и протекают дебаты вокруг международных отношений Советской России. Материал данного исследования наводит на мысль, что двойственная политика порождала перекрещивающиеся между собой начинания и основополагающую непоследовательность как в советской международной политике, так и в умах отдельных людей.

Советской культурной дипломатии пришлось столкнуться с собственной версией двойственной политики и решить, на ком сконцентрировать свои усилия — на идеологических сторонниках или на влиятельных, но далеких от политики (а иногда и находящихся в оппозиции друг другу) группах и индивидах. Первые два раздела этой главы объясняют происхождение данной дилеммы на примере советско-германских культурных отношений периода Веймарской республики; далее исследуется ограниченность действенности германской модели, применявшейся советским государством в других частях Европы и в США. В заключении главы рассматриваются отношения ВОКСа как с зарубежными, так и с советскими интеллектуалами в рамках схемы «патрон — клиент», показывающей, что эти отношения служили не только идеологическим, но и институциональным целям. Две черты советских международных операций шли вразрез со стремлением коммунистов оказывать влияние на Запад. Во-первых, существовала устойчивая дилемма контроля. Например, часто бюрократичный и негибкий в своих действиях ВОКС надеялся сохранить инициативу в международных операциях за центром, опираясь на разнородную группу своих представителей за границей. И в то же самое время, маскируя фасадный характер обществ дружбы, ВОКС поощрял независимую инициативу этих самых представителей. Во-вторых, как большевистские интеллектуалы, так и советские аппаратчики испытывали серьезное давление сверху, что вынуждало их представлять собственные зарубежные успехи высшему партийному руководству в искаженном виде: зарубежные операции описывались как все более успешные и охватывающие все новые и новые сферы, что затемняло оценку их истинной эффективности не только партийной верхушкой, но и порой самими представителями ВОКСа.

Поиск Германией союзника на востоке был одновременно и политической, и идеологической проблемой, и оба эти аспекта побуждали самого профессора Хётча, как и многих других, искать такого союзника прежде всего в советском государстве. Деятельность Хётча иллюстрирует некоторые из давних мотиваций, лежавшие в основе работы возглавляемого им Общества в 1920-х годах. Он настаивал на том, что наука должна быть политически актуальной, но не ангажированной, и его собственная академическая работа была отмечена непреходящим интересом к политике великих держав, имперской мощи Германии и «примату внешней политики». Хётч считал, что национальным интересам Германии более всего отвечал союз двух сильных государств — Германии и России; внутреннее устройство советского государства занимало его гораздо меньше, чем баталии на международной арене. В основе такого мнения лежали глубоко укоренившиеся полонофобские настроения и широко распространенное националистическое желание пересмотра условий Версальского мира, составлявшее суть его «восточной ориентации» на всем протяжении Веймарского периода{195}.

Хётч сделал Берлин крупнейшим центром русистики своего времени. Британский дипломат и историк Э.Х. Карр (Сагг) благосклонно отзывался о «школе Хётча», а Джордж Ф. Кеннан, к тому моменту лишь недавно принятый на службу в Государственный департамент США, был специально отобран для посещения лекций Хётча с целью «подготовки для работы в России». По этой причине после крушения нацизма в Германии именно профессор Хётч стал символизировать, согласно наиболее изощренной ностальгической версии его биографии, «трагедию немецкого ученого и его науки»{196}. Однако вместо того, чтобы прочитывать биографию Хётча ретроспективно, сквозь призму позднейших поношений и ухода во внутреннюю эмиграцию при нацистах, мы могли бы задать вопрос: как случилось, что столь уважаемый, националистически настроенный член имперского и веймарского истеблишмента установил настолько близкие связи с большевиками? Ответ на этот вопрос по большей части можно найти, если посмотреть на то, как Хётч соединял научную работу с политикой, и в частности с внешней политикой. Его основной целью было сделать свое Общество главным местом для дискуссий по вопросам современной советской политики и истории. Для доступа к сырому исследовательскому материалу Хётч нуждался в представителях Страны Советов, и особенно в ВОКСе. Конечный результат его исследований предполагал тесные связи с представителями германского правительства.

В рамках сложившегося после Первой мировой войны политического спектра Хётч сделал ставку на центристски-националистическую и ориентированную на внешнюю политику позицию. Изначально являясь монархистом, он принадлежал к умеренному крылу правой Немецкой национальной народной партии (Deutschnationale Volkspartei — DNVP) и вскоре стал «разумным республиканцем» (Vernunftrepublikaner), пропагандируя «демократию тори», которая позволила бы сохранить на определенном уровне главенствующее положение элиты в эпоху торжествующей демократии. Он был против антисемитизма внутри своей партии, но, будучи до 1930 года экспертом по внешней политике в качестве партийного представителя в рейхстаге, всецело поддерживал пункты партийной программы, осуждавшие Версальский мирный договор и требовавшие укрепления рейха{197}. В то время как Министерство иностранных дел Германии надеялось, что вкладывание денег в образовательные и культурные инициативы Общества проф. Хётча поможет смягчить международную позицию советского государства в условиях кризиса, сам Хётч мечтал о гораздо большем: об исторически предопределенном геополитическом партнерстве{198}. Его привлекала динамика развития позднеимперской России, где люди, так же как и он, сделавшие себя сами, могли выдвинуться, что позитивно влияло на его восприятие «воли к жизни» у Советской России{199}.