* * *

Доклад Софи был всего лишь вторым по порядку, поздним утром в понедельник. Заседание происходило в «Espace Fernand Pouillon»[38] в главном университетском городке, рядом с железнодорожным вокзалом. Софи сразу поняла, что конференция будет мощной и хорошо организованной. Доклад Софи читала на английском, перевод на французский показывали на экране у нее за спиной. Она проговорила час о портрете Дюма кисти Уильяма Хенри Пауэлла[39]. Вопросы из зала после выступления оказались вдумчивыми, заинтересованными и обильными, они продолжились и за обедом, и Софи некоторое время вдохновляли и этот успех, и воодушевление коллег.

К середине следующего дня, впрочем, она осознала, что уже начала чувствовать себя неуместной на этом собрании знатоков Дюма — если не сказать фанатиков. Она вспомнила, что у ее решения больше не заводить романы с учеными была причина — вот эта привычка одержимо вцепляться в одну тему, а весь остальной мир оставлять без внимания, незамеченным. И Дюма, как выяснилось, предоставлял богатую почву для одержимости — Софи недооценивала энергию и плодовитость этого человека, сотни романов, миллионы слов, «ассистентов автора», нанятых содействовать в написании книг, и вообще промышленные масштабы производства. Сама она читала только «Графа Монте-Кристо» и (много лет назад) примерно половину эпопеи о трех мушкетерах. Большинство докладов, что вполне естественно, сосредоточивались на писательстве и касались текстов, с которыми Софи знакома не была; за завтраком, обедом и ужином разговоры вращались вокруг Дюма, Дюма, Дюма. Во вторник на середине отчаянно сухой презентации пьес (которые в наши дни все равно никто, похоже, не читает) Софи решила, что остаток дня пропустит и самостоятельно изучит город.

Она теперь осознала, что́ Франсуа имел в виду, говоря о «территориальном охвате». Цель, как он пояснил всем за ужином в воскресенье, — не запираться в марсельском студгородке, а сделать так, чтобы конференция ощущалась во всем городе, — мало того — во всем регионе. Доклад Эдама о киномузыке, например, запланирован в консерватории Экс-ан-Прованса, в получасе отсюда. Ключевая лекция в четверг, посвященная представлениям Дюма о тюремном заточении, пройдет в замке Иф, в той самой камере, где, в воображении писателя, содержался Эдмон Дантес. А заседания во вторник проходили в центре искусств под названием «La Friche de La Belle de Mai», расположенном на бывшей табачной фабрике в третьем аррондисмане. Ускользнув из лекционного зала посреди бесконечного пересказа сюжета «Charles VII chez ses grands vassaux»[40], Софи замерла на миг во дворе, щурясь от яростного солнечного света. Первый порыв — позвонить Иэну. Сейчас он казался ей противоядием от этой тесной, душной академической вселенной, и она вдруг пожелала хотя бы нескольких минут нормального разговора с ним — но Иэн по телефону не отзывался. Неважно, весь остаток дня теперь в ее распоряжении, и это само по себе хорошо. Софи немного порылась на полках в книжном магазине, затем вышла на улицу поглазеть, как полдесятка ребят откатывают приемы на площадке для скейтбордистов, а затем посетила выставочный зал — ее зачаровала серия панорамных, резких черно-белых фотографий бейрутских городских пейзажей.

Проведя таким образом в «Ла Фриш» пару часов, Софи села в автобус в центр города, проехалась вдоль Ла-Канебьер, а затем, выйдя на станции метро «Ноай», побрела вверх по холму через Марше-де-Капюсан, петляя по узким, перекрещивающимся улочкам, на каждой — лавочки, торгующие всевозможной французской и африканской едой, воздух напитан искушающими ароматами знакомых и неведомых пряностей. Улицы полнились покупателями, и Софи видела, что головокружительная смесь культур, придававшая Лондону его современный характер, здесь еще плотнее, концентрированнее. И Софи это нравилось. Она чувствовала, что способна в этом городе раствориться.

* * *

Софи обещала Эдаму, что следующим утром придет на его доклад о киномузыке. Организаторы заказали автобус, доставивший их по трассе в Экс, а затем в консерваторию Дарьюса Мийо[41], красивое спокойное здание, названное в честь самого знаменитого в этих местах композитора и возведенное на рю Жозеф Кабассоль. Доклад Эдама, проиллюстрированный музыкой и отрывками из фильмов, оказался остроумным и увлекательным, хотя Софи расслышала бормотание некоторых особенно махровых знатоков Дюма, что, на их вкус, этот доклад недостаточно созвучен общей теме. В сугубо аналитических пассажах, что правда, то правда, она терялась, но было нечто привлекательное и убаюкивающее в его произношении, а потому Софи время от времени впадала в грёзы и сосредоточивалась на выговоре Эдама. И ей понравился масштабный полусерьезный вывод в конце, когда Эдам выдвинул соображение, что самая сложная и экспериментальная музыка из всего, что сочиняли для экранизаций Дюма, по его мнению, — партитура Скотта Брэдли к «Двум мышкетерам», мультику про Тома и Джерри из 1950-х[42].

Потом, вдохновленные перспективой раннего обеда, многие участники поспешили дальше по улице в поисках ресторана, забронированного Франсуа. Но Софи нужно было в туалет, и когда она появилась оттуда, все уже ушли — за исключением Эдама. Тот стоял в вестибюле и разговаривал с кем-то из молодых преподавателей консерватории.

— Замечательно получилось, — сказала Софи, встревая в паузе в разговор. — Я многое узнала. Спасибо.

Но Эдама интересовало нечто совершенно другое.

— Этот инструмент, — сказал он, показывая на рояль розового дерева в углу вестибюля, — самого Мийо, можете себе представить?

О Дарьюсе Мийо Софи хотя бы слышала, поскольку он был из тех композиторов, о ком вечно распинался дядя Бенджамин, но толком ничего о Мийо не знала и потому, в общем, не могла разделить воодушевления Эдама.

— Мне правда можно на нем сыграть? — спросил он у преподавателя.

— Да, конечно. Сделайте одолжение.

Эдам уселся на табурет, поднял крышку и сказал:

— Он действительно настроен на две тональности сразу?

Преподаватель рассмеялся. Софи — нет.

— Простите, — сказал Эдам. — Музыковедческая шутка. — И начал играть.

Похоже, импровизировал — жалобные, горько-сладостные аккорды, напомнившие Софи о Равеле, Дебюсси и ночных барах. Он играл, а она тихонько пошла к выходу, глядя на улицу, на здания желтого камня в утреннем солнце. Экс очень отличался от Марселя — тихий, богатый, успокаивающий; быть может, немного самодовольный. Напротив консерватории располагался магазин, торговавший книгами на английском; вывеска — чайник, раскрашенный под британский флаг. Софи подошла поближе, заглянула в витрину. Мелодия Эдама все еще лилась из открытых дверей на улицу. Слышно было очень ясно. И вдруг музыка прервалась, и Софи услышала, как он благодарит преподавателя, прощается, — и вот уж он рядом с ней на улице.