опять вырывается на поверхность земли, и тогда оказывается, что за время своего скрытого течения он успел уже уйти далеко вперед и даже стать гораздо более полноводным, чем был у своих первоначальных истоков.

Такой именно процесс совершался в течение 80-х годов в области общественного самосознания. На поверхностный взгляд тогда наступил как будто перерыв в развитии этого самосознания. Наставшая тишина на арене общественной жизни производила впечатление мертвенности. Среди этой тишины раздавались с каким-то победным самодовольствием только рулады ретроградных публицистов. Катков гремел в "Московских ведомостях", становясь в позу Цицерона, вопиявшего: "caveant consules". А в Петербурге кн. Мещерский в "Гражданине" разыгрывал не без кокетства роль enfant terrible [Ужасный ребенок (фр.)] реакции, преждевременно выбалтывая наиболее несуразные замыслы ретроградных кругов, пользовавшихся благоволением правящих сфер. В сущности, и публицистические громы Каткова, и проникнутые напускной юродивостью фельетонные откровения кн. Мещерского сводились к одному и тому же. И тот и другой в разной форме вопияли "ату его" по адресу всех сторонников прогрессивных начал. И вместе с тем они долбили изо дня в день о необходимости вернуться во всех областях жизни к заветам дореформенной старины. С каждым годом они все выше поднимали свой тон, все откровеннее раскрывали свои подлинные устремления. В 1884 г. по поводу издания университетского устава, уничтожившего университетскую автономию, Катков по-цицероновски воскликнул: "Правительство идет, правительство возвращается!" Не верите?… А в 1886 году по поводу празднования восстановления Черноморского флота, уничтоженного в силу Парижского трактата 1856 г., Катков уже с полною откровенностью и весьма развязно раскрыл истинный смысл своих ожиданий от "возвращения правительства". Он восклицал теперь на страницах своей газеты: "Итак, николаевский Черноморский флот возрожден, и нам остается воскликнуть: да возродится и николаевщина!"

Вот это было откровенно, и вместе с тем это сразу раскрывало все легковесное самоослепление ретроградных кругов. Катков не замечал, что этим своим эффектным восклицанием он выдавал с головой всю пустопорожность ретроградной политической философии. В самом деле, но случаю черноморских торжеств выдвигался такой силлогизм: при Николае I был Черноморский флот, Александру II пришлось на Парижском конгрессе согласиться на утрату этого флота. Александр III, возрождая этот флот, возвращается ко временам Николая I. Следовательно — да здравствует Николаевщина, т. е. дореформенная политическая система, ибо в ней заключался источник могущества России, поколебленного в эпоху реформ. Катков победоносно выдвигал этот силлогизм как иллюстрацию правоты своих ретроградных призывов. А ведь весь этот силлогизм падал как карточный домик при обращении к подлинным историческим фактам. Черноморский флот был создан не николаевщиной, а предшествующими успехами морской военной силы России, восходящими к XVIII столетию.

Николаевщина же как раз погубила этот флот, ибо Парижский трактат, которым закончилась несчастная для нас Крымская война, только подвел итог нашей военной катастрофе, вызванной всей политической системой Николая I. Напротив того, возможность восстановить право России на обладание этим флотом явилась при Александре II в 70-х годах, и Александр III, осуществляя фактически эту возможность, пожинал плоды системы не своего деда, а своего отца. Так, силлогизм Каткова оказывался на поверку никуда не годным и со стороны логической правильности, и со стороны точности исторических справок.

Но ведь Черноморский флот и его судьбы взят был в этом катковском силлогизме только как своего рода символ, и выводы силлогизма распространялись на всю совокупность системы государственной политики. И потому несостоятельность этого силлогизма прекрасно иллюстрировала ложность всей политической позиции ретроградов с их призывом: "Назад, ко временам николаевщины!"

Эти призывы раздавались в 80-х годах громко и властно, ибо призывающие чувствовали себя бенефициантами момента, чувствовали, что на их улице праздник. И конечно, — как это бывает всегда и везде, — обывательская толпа в своей значительной части валила именно на ту улицу, где пахло праздником, карьеристы старались попадать в тон вещателям благонамеренности, и вот все это и создавало впечатление крутого поворота общественного мнения в сторону политики контрреформ.

Но так ли был на самом деле крут этот поворот, и охватывал ли он наиболее серьезную и действенную часть общества? Собирая воедино свои воспоминания об этой поре, я отвечаю на этот вопрос решительным отрицанием.

Свидетельствую совершенно категорически, что круг искренних почитателей "Московских ведомостей" и "Гражданина" был тогда вовсе не велик. Влияние этих органов на формирование общественного мнения было очень скромным. А если нужно назвать органы печати, голос которых находил себе тогда действительно широкий резонанс в массе читателей, то, конечно, придется назвать "Отечественные записки" с сатирами Салтыкова, "Вестник Европы" с "внутренними обозрениями" Арсеньева и "Русские ведомости", ставшие органом прогрессивных московских профессоров.

"Отечественные записки" были подрезаны под корень победоносцевско-толстовской косой в самом начале периода контр-реформ, и их голос смолкнул. "Русские ведомости" и "Вестник Европы" пронесли свой светоч неугасимо через мглу всего этого периода. И нужно сказать, что авторитет этих органов в широких кругах общества стоял на чрезвычайной высоте. А в чем же заключалась их политическая программа? Да это и была та самая программа закономерной политической свободы и глубоких демократических социальных реформ, которая уходила своими корнями в освободительное движение 60-х годов. Каждая передовая статья "Русских ведомостей" и каждое "внутреннее обозрение" "Вестника Европы" содержали в себе решительную критику политики контрреформ с постоянными указаниями на то, что только логическое развитие оборванной в своем осуществлении преобразовательной программы 60-х годов может вывести страну на широкую дорогу внутреннего преуспеяния и предотвратить в будущем грозные социальные бури. Требовалось величайшее публицистическое искусство для того, чтобы соединять решительную смелость в критике правительственных мероприятий с той мудрой осмотрительностью, при которой только и можно было продолжать тогда независимую публицистическую проповедь. В этом искусстве публицисты "Вестника Европы" и "Русских ведомостей" достигли поистине несравненной изощренности, а наградою им был тот живой отклик, который их писания находили в читательской массе. Если бы точно русское общество этого десятилетия было охвачено ретроградным духом и восторжествовавшие в правящих сферах контрреформационные веяния отражали бы собою действительное настроение большинства сознательной части общества, в таком случае успех "Вестника Европы" и "Русских ведомостей" был бы ничем не объяснимым чудом.

Но и этого недовольно. Платоническим сочувствием писаниям передовых публицистов дело не ограничивалось. В среде земских деятелей традиции предшествующих десятилетий не только не замирали, но время от времени, — в меру возможности при наличных условиях, — прорывались наружу. Конечно, политических резолюций, как я уже сказал выше, земские собрания в это время не выносили. Последняя волна таких резолюций пробежала по земской России в 1882 г., когда многие земские собрания высказывались против измышленного Игнатьевым приглашения "сведущих людей" по усмотрению министра для обсуждения некоторых законопроектов вместо созыва выборных представителей от земств.

С появлением Толстого на посту министра внутренних