Она осмотрелась. Скамейка была защищена от проникающих струйдождя, но была вся мокрая от рикошетов падающих рядом крупных дождевых капель.

Она смело села на скамью. Он опустился рядом.

— Здесь лучше разговаривать, — хитро подмигнул он.

Она улыбнулась.

— Разговор о женах такой секретный? — спросила она.

— И не только о них. — Он помолчал.

Снял свою кепку, вытер ладонью лицо. Ладонь у него былабольшая, крепкая, мужская.

— У меня были три жены, — внезапно сказал он, отвечая на еевопрос. — Одна погибла в автомобильной катастрофе. Другая ушла. От третьей ушеля сам. Теперь мне кажется, что я любил больше других свою первую жену, хотяпонимаю, что это лишь ностальгия по безвременно ушедшей. А может, я и ошибаюсь.

— А дети? У вас были дети?

— Да, конечно. Двое.

— Вы знаете, где они?

— Моя милая, у вас, очевидно, нет детей, — снова улыбнулсяон. — Родители никогда не знают, где находятся их дети, даже если они вфизическом смысле присутствуют рядом с ними. Это аксиома. Мы вращаемся в разныхгалактиках, и лишь некоторым из родителей удается немного приблизиться к мирамсвоих детей. Это так сложно сделать.

— У вас философский взгляд на жизнь.

— У меня просто взгляд реалиста. Есть расхожее выражение,оно мне очень нравится своей лаконичностью и выразительностью. Каждый ребенокпроходит три стадии своих отношений с родителями. Дети любят родителей ипринимают их. Дети ненавидят родителей и не принимают их. И наконец, детипрощают родителей и понимают их. Мои дети, очевидно, еще не достигли третьейстадии.

Они помолчали. Дождь, свирепствовавший вокруг, бил своимикапельками им в лицо, словно пытаясь до них дотянуться. Сверху раздавались егодробные удары.

— Как вас зовут? — спросила она. — Если нельзя, то неговорите.

— Называйте меня Арсением Владимировичем. Конечно, это ненастоящее мое имя, но тем не менее. А вас как зовут?

— Мария, — чуть поколебалась Марина.

Он уловил это колебание.

— Как мать Христа. Вам могли бы придумать и болеераспространенное имя. Хотя все равно красиво. Мария. Я буду звать вас Мари,если вы, конечно, не возражаете.

— Нет.

— Так вот, Мари, я завтра уезжаю. Думаю, что мы вряд ликогда-нибудь увидимся.

— Далеко? — Вопрос был ненужный.

— Думаю, да. И боюсь, что на этот раз я больше не попаду вэти домики. Мне слишком много лет, Мари. Это заметно?

— Не очень.

— Вы давно на этой работе?

— Мне кажется, я еще не начинала.

— Хороший ответ, — кивнул он, — учтите, что так должноказаться всегда. Мне тоже иногда кажется, что я еще и не начинал.

Он протянул руку, которая сразу стала мокрой.

— Я иногда думаю, что не согласился бы на другую жизнь, —глухо произнес Арсений Владимирович, — спокойная жизнь меня бы просто убила.Это своего рода наркотик, азарт. Человек любит играть в игры. Еще наши предкивыходили на охоту, зная, что имеют два возможных варианта — либо быть съеденнымсамому, либо найти для себя пищу. Да и войны подразумевали этот азарт. Наверно,Колумб и Магеллан были азартными игроками, если решились поставить на такуюничтожную карту свои жизни. Да и все остальные. Вот и я был всю жизньдостаточно азартным игроком, хотя до Колумба мне было далеко. У вас будет многоинтересного в жизни. Много счастливых минут. И очень много минут не оченьприятных. Но из этого состоит жизнь любого из нас. Может быть, у некоторых онаболее пресная, но иначе нельзя почувствовать вкус жизни.

Она слушала молча, словно постигая его науку жизни.

— Вы красивая женщина, — неожиданно сказал он, — чем-то выпохожи на мою первую жену. Вы знаете, как она погибла? Нет, не было ничегогероического. Аварию ей устроили мои товарищи по НКВД. Они думали, что мы обасядем в эту машину. А разбилась только она одна. Я об этом узнал позднее, когдаменя отозвали в Москву и посадили в тюрьму.

— Вы сидели в тюрьме? — изумилась она.

— И много лет. Лучшие годы, когда я мог приносить пользу.Меня посадили, а потом отправили в лагерь. Расстрелять не могли или не хотели.И я девять лет провел в наших лагерях. А потом обо мне вспомнили, снова вызвалив Москву и отправили за рубеж.

— И вы продолжали работать на НКВД?

— К тому времени наша организация поменяла название. Но,конечно, я продолжал работать. А как же иначе?

Она ошеломленно молчала.

— Я не понимаю, — тихо сказала она, — вы провели девять летв лагерях, у вас убили жену, и вы по-прежнему работали на них. Я ничего непонимаю.

Он улыбнулся.

— Мари, вы очень молоды. Я работал не на конкретных людей. Яработал даже не на Сталина, хотя тогда мы считали его живым богом, не наподлеца Берию, который тоже был не совсем таким, каким его показал нам Хрущев.Я работал на свою страну, девочка, и это было важнее всего. Самое страшноепредательство в мире — это измена самому себе. Измена собственным принципам ивзглядам. Обмануть себя невозможно. Раз сломавший свой хребет остается без негона всю жизнь. А и потом, у меня просто не было другой профессии.

— А они не боялись, что вы можете перебежать на другуюсторону? — шепотом спросила она.

— Нет. Наверное, знали, что не мог. Мне было десять лет,когда наступавшие петлюровцы вырезали мою семью. Тогда убили всех — отца, мать,брата, сестру. Я выжил чудом, меня возили в походном лазарете третьего кавполкаи выхаживали изо всех сил. С тех пор я и сделал свой выбор. В принципе уразведчиков не должно быть особенно твердых моральных устоев. Ради получениярезультата часто идешь на шантаж, подкуп, вымогательство, убийство, наконец,спишь с нелюбимыми женщинами и отдаешься, если ты женщина, разным подонкам. Этовсе есть в нашей работе. Но есть и нечто другое. Я не знаю, как это называется.Мне не нравятся наши штампы о верности Родине и своем офицерском долге. Муравсе это. Просто есть верность этому дождю, этому лесу, этому домику, наконец,вам, Мари, последней русской женщине, с которой я беседую, возможно, последнийраз в жизни. Я не знаю, как называется эта верность, но мы храним ее где-тоочень далеко, пряча от остальных. Может, поэтому мы так уважаем нелегалов и нелюбим предателей. На кого бы они ни работали. Даже если они работают на нас. Вних есть нечто мерзкое, липкое, грязное. Словно в душах у них не осталось местатакому дождю, там всего лишь слякоть. Грязь и слякоть.

Она молчала. Потом так же, как и он, вытянула руку поддождь, чувствуя, как ладонь наполняется дождевой водой.