Один из патрульных падает на обочину — автомат отлетает к моим ногам. Действуя скорее на инстинктах, чем осознано, хватаю его, вскидываю — и соображаю, что против меня четверо стрелков.

Целиться времени нет, стреляю «переводом» — ловлю в прорезь голову левого крайнего, нажимаю на спусковой крючок и быстро двигаю стволом к следующему патрульному.

Выстрел! Еще! Еще один!

И наступает звенящая тишина.

— С-сука! — рычит Шпала, зажимая правый бок.

По его рубашке расплывается кровавое пятно.

— Щас я, щас! — торопливо бормочет Кол, роясь в сумке.

Он достает аптечку, зубами разрывает упаковку стерильного бинта.

Прихрамывая, возвращается Дуэн. У него тоже ранение — пуля зацепила мякоть руки. Второго патрульного он застрелил, тот валяется в трех шагах от машины.

— Друже! — восторженно говорит мне Дуэн, баюкая руку. — Ты метак! Меткий! Ово добро!

И обращаясь ко всем, показывает стволом в сторону гор:

— Мора итти[14]!

— У нас трехсотый, — откликается Кол, бинтуя Шпалу.

Тот скрипит зубами, но улыбается.

— Ерунда! По ребрам скользнуло.

— Ты ж сам ранен, друг, — говорю я Дуэну.

— После, — машет он пухлой рукой. — Море итти! Брзо[15]!

До Книна, точнее, до позиций сербских войск над городом, мы добираемся уже в темноте. Дуэн кричит пароль, получает отзыв, и мы карабкаемся на взгорок, через который проходят окопы полного профиля.

Нас определяют в «отдвоену чету», отдельную роту, простыми бойцами. Кол пытается что-то сказать насчет своей узкой военной специализации, но ему отвечают, что сейчас «треба много льюди».

Личный состав нашей роты живет в настоящей казарме, длинном бараке, выстроенном в лесу. До войны тут, видимо, был какой-то сельскохозяйственный склад. Запах зерна не выветрился до сих пор.

Тусклая лампочка, ряды железных коек, десятка три мужиков в военной форме. Повсюду развешено оружие, лежат вещи, мешки. Нас принимают настороженно, но как только выясняется, что мы русские, отношение меняется.

— Руски добро! Ми брачья! — слышится со всех сторон.

Беззубый парень с забинтованной шеей азартно вопит, подпрыгивая на койке:

— Усташе край[16]!

Потом появляется фляга, звенят стаканы.

— Добро здравле! — кричат сербы.

Каждый хочет выпить с нами. Пьем мы что-то очень крепкое, похожее на бренди. Я быстро хмелею. Вспоминаю — и говорю Шпале:

— А ведь сегодня первое января! С Новым годом!

— Нова година! — подхватывает казарма.

Концовки этого вечера я не помню — отрубаюсь.

Здесь всюду горы. Но совсем не такие, как в Афганистане. Там — голый камень, щебень, песок, пыль. Сухо и жарко. Растительности — самый минимум, в основном какие-то шипастые жесткие стебли, скрученные, переплетенные и оттого напоминающие колючую проволоку.

На Балканах по-другому. Рядом с Книном находятся горы Велебит. Динарский хребет проходит всего в тридцати пяти километрах, там граница с Боснией и Герцеговиной. Поэтому с первых же дней мы оказываемся в роли горных стрелков. Растений тут столько, что можно озеленить еще какой-нибудь регион типа нашего Таймыра или того же Афгана, большинство — вечнозеленые. Наверное, все дело в климате, теплом и влажном, где даже зимой растет трава. В горах постоянно висят туманы, утром выпадает роса.

Говорят, летом в местные травы, кусты, деревья словно кто-то впрыскивает усилитель роста. Обыкновенный подорожник вымахивает до размеров лопуха, плющ вползает по известняковым скалам на головокружительную высоту. В долинах встречаются тополя, стволы которых не обхватить и впятером. Чистый камень тут практически не найти — они покрыты мхом, травой, из любой трещинки обязательно торчит зеленая былинка.

В горах водятся олени, барсуки, куницы, белки. Из хищников встречаются волки, рыси, говорят, есть даже медведи. Жители этих мест любят охотиться, в домах висят оленьи рога. Каждый мужчина может рассказать какую-нибудь историю, произошедшую с ним на охоте.

Ходить по здешним горам очень тяжело. Все время — или в горку, или под горку. Тут и поля, и дома стоят на склонах. Жизнь местных крестьян — это вечные подъемы и спуски. Людям, жизнь которых прошла на равнине, поначалу очень трудно привыкнуть.

Города и деревни Сербской Краины очень живописные, даже сказочные какие-то. Двухэтажные беленые домики под яркими черепичными крышами, двери и ворота из темного дерева, ставенки, окошечки, кованые оградки, тротуары часто вымощены булыжником. Когда идешь по старым улочкам Книна, кажется, что все это ненастоящее, что ты попал на съемочную площадку фильма. И только выползший из-за поворота бронетранспортер, на который приклеены плакаты с портретами кандидатов в местную Скупщину — в Сербской Краине скоро выборы — напоминает, что сказок не бывает и все реально.

Задача нашего отряда — спуститься к деревне Бадань, проверить дома, опросить жителей. Командует молодой поручик Майомир, краснощекий, усатый, веселый. Он делит отряд на две колонны и объясняет, что идти надо, выдерживая дистанцию.

Специально для нас, новичков, тычет пальцем под ноги:

— Мина, мина!

— Да ясно, командир, — кивает Кол. — Будем осторожны.

Переход до деревни занимает три часа. На опушке леса делаем привал. Многие сербы переобуваются — снимают горные ботинки и одевают кроссовки. Это правильно: в тяжелых берцах по пашне не очень-то побегаешь.

Бадань лежит внизу как на ладони. Аккуратные домики, вокруг поля. У околицы замечаем два белых лендровера. Миротворцы. Майомир достает бинокль, внимательно разглядывает машины и с улыбкой говорит:

— Канада! Добро!

Я уже знаю — из всех миротворческих контингентов более-менее по-человечески к сербам относятся только канадцы и французы.

Мы идем к деревне широкой цепью. С левого фланга доносятся тревожные крики. Поручик бежит туда, придерживая на бегу автомат. Вскоре по цепи передают — на поле обнаружена расстрелянная корова. Замечаю, что сербы мрачнеют, передергивают затворы.

Кол спрашивает у одного из них, что случилось.

— Усташи, — коротко отвечает тот.

Про усташей мы уже наслышаны. Так назывались хорватские военные отряды, которые в годы Второй мировой войны уничтожали сербов. Тогда Хорватия была на стороне Гитлера. Усташи воевали с сербскими партизанами, истребляли мирных жителей. На касках они человеческой кровью рисовали латинскую «U». Прошло пятьдесят лет, но сербы до сих пор называют хорватских солдат усташами. Народная память — долгая.