Я решил прекратить мучить себя глупостями, ведущими меня все дальше во мрак, и сосредоточиться на сложившейся ситуации, которая представлялась мне отнюдь не радужной. Что ж это за напасть такая?! Не пробыв и двух часов «за порогом»(как я стал именовать для себя пространство и время, в котором по собственной глупости очутился), как я уже попал под арест, пусть пока и частно-домашний. И если даже он в моем представлении сильно попахивал несанкционированным лишением свободы, боюсь, что протестовать и жаловаться я вряд ли мог. Единственно, что я сейчас мог сделать, так это поклясться себе в двух вещах: в том, что я, находясь здесь, ни разу более не заговорю ни на одну тему, о которой не осведомлен самым глубочайшим образом, дабы избежать дальнейших курьезов, и в том, что, если Господь позволит мне выбраться отсюда живым, я навсегда забуду, где находится этот треклятый дом!

Не зная, чего ожидать, я на всякий случай заложил дверь изнутри найденной мною под ванной шваброй, обезопасив себя тем самым от посягательства лиц, не имеющих на это санкций. Если сюда сейчас явятся правоохранительные органы, то это еще полбеды, если же, к примеру, разгневанный супруг моей белокурой дуры-тюремщицы, которому она, безусловно, наплетет Бог весть что, то положение мое станет по-настоящему угрожающим. Тогда я мог быть обвинен в сексуальном домогательстве, попытке изнасилования или, что еще хуже, растления ее непристойными откровениями. Так всегда поступают гулящие жены, «сдавая» мужьям одного неудачника, чтобы усыпить их бдительность и обезопасить дальнейшие свои похождения от «необоснованных и ранящих нежную женскую душу» подозрений. Впрочем, окажись девица незамужней или сколько-нибудь порядочной, и у меня появлялся шанс избежать столь глупой участи, отделавшись клеймом разбойника. В любом случае, швабра не помешает.

После моего водворения в импровизированную темницу снаружи не раздалось ни звука, из чего я заключил, что дамочка отправилась за помощью. По некоторому размышлению я так же пришел к выводу, что она не могла быть простой смертной в этом городе, поскольку, насколько я знал, хранение в доме огнестрельного оружия в эти годы не очень-то приветствовалось, если не сказать более. Да и телефон, который я заметил ранее в прихожей, являлся отличительным признаком влиятельного жильца. Револьвер, конечно, мог оказаться муляжом, но черный, блестящий телефонный аппарат с позолоченным наборным диском и массивной навесной трубкой – вряд ли. К тому же, столь просторные квартиры в советские времена кому попало не раздавались, являясь прерогативой номенклатуры и ее выкормышей. Таким образом, постепенно картина начинала проясняться. Вместе с тем я понимал, что, чем серьезнее окажется здешний ответственный квартиросъемщик, тем внушительнее могут быть для меня последствия моего неосмотрительного сюда вторжения, которое вполне может классифицироваться не только как разбой, растление, насилие или террор, но и как растлевающий теракт с элементами разбойного изнасилования (антисоветский, разумеется).

Минуточку! Куда же она подалась, если в доме есть телефон? Не проще было бы поднять трубку и поведать доблестным милиционерам о собственноручном захвате взломщика? Те, подтянув галифе, тотчас же явились бы сюда, или я опять чего-то недопонимаю? Оставалось ждать.

Минут через десять, когда моя пятая точка начала уже затекать от сидения на твердом узком краю ванны, пространство за дверью вновь наполнилось звуками. По топоту тяжелых сапог нетрудно было догадаться, что моя персона привлекла-таки чье-то внимание, и этот внимательный пришел не один, но в сопровождении своих товарищей.

Щелкнул засов, и властная рука одного из пришедших дернула дверь. Не тут-то было – швабра надежно защищала меня от ошеломляющего вторжения. Снаружи дернули посильнее. Безрезультатно. Еще раз. Тот же эффект. Швабра напряглась и затрещала, но выдержала. С той стороны двери послышались невнятные голоса, обсуждающие, видимо, мою наглость и дальнейшие действия их обладателей, затем в дверь постучали.

– Гражданин, Вы понимаете, что затеяли сейчас опасную игру? Сопротивление отдельных граждан представителям власти при исполнении ими возложенных на них законом обязанностей…

– Вы из милиции? – решил справиться я для верности, лихорадочно соображая, открыть ли сразу или потянуть время.

– …карается лишением свободы или исправительно-трудовыми работами на срок до шести месяцев или штрафом до пятисот рублей! Статья семьдесят третья Уголовного кодекса! Добровольно откроете?

То, что здешние жители отличаются стремлением закончить любую начатую фразу, я понял уже во время разговора во дворе с Надюхой. Ну, а о решимости сотрудников правопорядка в этой стране ходили легенды.

– Так Вы – милиция?

– Милиция!

– Рабоче-крестьянская? – уточнил я.

– Она самая! Открывайте!

– Уездно-городская? – попытался я еще более сузить определение, но просчитался.

«Надо ломать, Леха», – сказавший это, видимо, услышал в моей интонации нотку издевательства, которую я туда невольно подпустил. Моей вины в этом не было, но происходящее казалось мне настолько нереальным, что я просто не мог настроиться на нужный, боязливо-раболепный, тон, коим следовало говорить с советской милицией. Последняя же его фраза, обращенная, как я догадался, к коллеге, не оставляла мне пространства для дальнейшего паясничанья, и я, взвесив возможные последствия неповиновения, поспешил вытащить швабру из дверной ручки, освобождая доступ в мою темницу и убежище. Дверь тут же распахнулась, и я увидел двух лобастых, похожих друг на друга, словно близнецы, ребят в мягких форменных фуражках, серых мундирах и портупеях, сидящих на них как-то неестественно. За спинами милиционеров угадывался третий служака, пришедший, должно быть, для порядка. В руке ближайшего ко мне парня находился револьвер системы «Наган», который он незамедлительно направил мне в живот. Что ж это у них здесь за привычка повальная, всех подряд огнестрельным оружием пугать? Этак к ним никто в гости ездить не станет!

– Без фокусов, гражданин, выходим и становимся к стене лицом, – приступил обладатель нагана к своим обязанностям, по извечной привычке советских казенных служащих обращаясь ко мне во множественном числе первого лица. – Руки поднять, ладони показать мне… Ладони… вот-вот… И без фокусов мне, без фокусов, – причитал он дружелюбным тоном рубахи-парня, в то время как его напарник быстро пробежался руками по моей одежде, похлопывая по карманам и, в итоге, велел снять ботинки. Осмотрев их и даже зачем-то понюхав, парень великодушно разрешил мне их надеть. Однако руки мои по-прежнему были подняты и ладони упирались в стену, что мешало мне последовать его указанию, так как ботинки, как назло, были на шнуровке.

– Ладно, можете опустить руки. Оружия при Вас, вроде, не имеется, продемонстрировал свою власть и дружелюбие первый, однако револьвер не убрал, а лишь опустил вниз, будучи по-прежнему готов в любую секунду им воспользоваться.

Надев обувь и для порядка пригладив руками волосы, я вновь повернулся к поразительно терпеливым народным милиционерам и вопросительно взглянул на старшего, которым мне представлялся «оруженосец». Впрочем, как я заметил, точно такой же «Наган» выглядывал и из кобуры обыскивавшего меня сотрудника, третий же, худой как смерть и сутулый, являлся, видимо, не то стажером, не то еще кем-то второстепенным и оружие было ему не положено.