тупой и преданной ему женщины, которая работала всю жизнь, не получая за это никакой награды, и видела в большом доме, как другие женщины носят драгоценности, которые ей ни разу не удалось даже взять в руку.

– Иногда я могла бы подержать их в руке, – добавила она, словно про себя.

Его тронуло что-то, непонятное ему самому, и он вынул драгоценности из-за пазухи, развернул их и молча передал ей. И она начала перебирать сверкающие камни. Ее жесткие, загорелые руки осторожно и медленно переворачивали их, пока она не нашла две белые гладкие жемчужины, взяла их и, завернув остальное в тряпку, отдала сверток Ван Луну. Потом она взяла жемчужины, оторвала уголок халата, завернула их, спрятала между грудями и успокоилась.

Ван Лун следил за ней в изумлении, плохо понимая, зачем она это делает.

И в другие дни он останавливался и подолгу смотрел на нее и говорил себе: «Вот моя жена, и, должно быть, у нее на груди все еще спрятаны эти две жемчужины». Но он никогда не видел, чтобы она вынимала их или смотрела на них, и они никогда не говорили о них. Что касается других драгоценностей, то он долго раздумывал и наконец решил пойти в дом Хванов и справиться, нет ли там еще продажной земли.

И вот он пошел к большому дому, но у ворот не стоял уже привратник, покручивая длинные волосы на бородавке и презрительно разглядывая тех, кто не мог без его разрешения войти в дом Хванов. Большие ворота были заперты, и Ван Лун долго колотил в них кулаками: никто не вышел к нему. Люди, проходившие по улице, оборачивались и кричали:

– Эй ты! Можешь стучать и стучать без конца! Если старый господин не спит, он, может быть, выйдет к тебе, и если поблизости есть какая-нибудь собака или рабыня, она, может быть, откроет тебе, если ей вздумается.

Наконец он услышал медленные шаги, приближающиеся к порогу, медленные и неровные, которые то замедлялись, то ускорялись, и потом он услышал, как медленно отодвигается железный засов, которым запирались ворота; ворота заскрипели, и надтреснутый голос прошептал:

– Кто это?

Тогда Ван Лун ответил громко:

– Это я, Ван Лун!

Голос ответил ворчливо:

– А кто этот чертов Ван Лун?

И по тому, как он выругался, Ван Лун догадался, что это сам старый господин, потому что он бранился, как человек, привыкший повелевать слугами и рабами. Ван Лун отвечал поэтому более смиренно, чем прежде.

– Господин и владыка, я пришел по небольшому делу с управляющим, который служит твоей милости.

Тогда старый господин ответил, не открывая шире той щели, к которой он приложил губы:

– Черт бы его взял! Этот пес сбежал от меня много месяцев тому назад, и его здесь нет.

Ван Лун не знал, что делать после такого ответа. Невозможно было говорить о покупке земли самому старому господину без посредника, а драгоценности жгли его грудь, как огонь, и ему хотелось отделаться от них и еще больше того хотелось купить землю. Он мог засеять еще столько же земли, сколько у него было, ему хотелось купить хорошую землю дома Хванов.

– Я пришел поговорить относительно небольшой суммы денег, – сказал он нерешительно.

Старый господин сейчас же захлопнул ворота.

– Денег нет в этом доме, – сказал он громче, чем говорил до сих пор. – Этот вор и грабитель, управляющий, – черт бы взял его мать и мать его матери, – забрал все, что у меня было. Долгов платить нечем.

– Нет, нет, – отозвался Ван Лун поспешно, – я пришел отдать деньги, а не получать долг!

Тут послышался резкий визг незнакомого Ван Луну голоса, и вдруг какая-то женщина просунула голову в ворота.

– Вот этого я уж очень давно не слыхивала, – сказала она язвительно.

И Ван Лун увидел, что на него смотрит красивое и злое, сильно накрашенное лицо.

– Входи! – сказала она с живостью и раскрыла ворота достаточно широко, чтобы он мог пролезть в них, а потом за его спиной, покуда он стоял во дворе и изумлялся, снова плотно задвинула их засовом.

Старый господин стоял перед ним, кашляя, и пристально смотрел на него, кутаясь в запачканный халат из серого атласа; на подоле халата болталась обтрепанная и грязная меховая оторочка. Сразу было видно, что когда-то этот халат был очень хорош, потому что атлас все еще был тяжел и гладок, хотя весь в пятнах и так измят, как будто в нем спали. Ван Лун смотрел на старого господина с любопытством и со страхом, потому что он всю жизнь боялся обитателей большого дома; казалось невероятным, чтобы старый господин, о котором он слышал так много, был вот эта старая развалина, внушавшая не больше страха, чем его старик отец, и даже меньше, потому что отец был опрятный и добродушный старик, а старый господин, который раньше был толст, теперь похудел, и кожа обвисла на нем складками, и он был немыт и небрит, и рука у него была желтая и дрожала, когда он гладил подбородок или дергал себя за дряблые губы.

Женщина была довольно опрятна. Ее лицо с резкими чертами было красиво хищной красотой, словно у ястреба, нос с горбинкой, острые черные глаза, бледная кожа, плотно обтягивающая скулы, твердые красные губы и щеки. Гладко причесанные волосы напоминали своим черным блеском зеркало, но по ее речам можно было догадаться, что она не из семьи господина, а одна из рабынь с визгливым голосом и злым языком. И кроме этих двоих – женщины и старого господина – на дворе не было ни души; а раньше здесь сновали взад и вперед мужчины, женщины и дети, суетясь и хлопоча о хозяйстве большого дома.

– Ну, а теперь поговорим о деньгах, – резко сказала женщина.

Но Ван Лун колебался. Он не мог свободно говорить в присутствии господина, и это сейчас же заметила женщина, как и все другое. Она все замечала и понимала раньше, чем были произнесены слова, и визгливо крикнула старику:

– Ну, убирайся отсюда!

И престарелый господин ушел, не прекословя, волоча ноги и кашляя: старые бархатные туфли шлепали на ходу, то и дело соскакивая с его пяток. И Ван Лун, оставшись наедине с этой женщиной, не знал, что ему говорить и делать. Его изумляла стоявшая кругом тишина. Он заглянул на соседний двор, и там тоже не было ни души. По всему двору были разбросаны кучи мусора и грязи, валялась солома, ветви бамбука, сухие сосновые иглы и засохшие стебли цветов, и видно было, что уже давно никто не брался за метлу и не подметал двора.

– Ну, деревянная голова! – сказала женщина так визгливо, что Ван Лун подпрыгнул при звуке ее голоса: так был он визглив и резок. – В чем твое дело? Если у тебя есть деньги, покажи их!

– Нет, – ответил Ван Лун осторожно, – я не говорил, что у меня есть деньги. У меня есть дело.

– Дело, – значит, и деньги, – отвечала женщина. – Деньги или идут в дом, или уходят из дому, а в этом доме нет денег и нечего отдавать.

– Да, но я не могу говорить с женщиной, – возразил Ван Лун смиренно.

Он совсем запутался, и не мог ничего понять, и все еще в изумлении озирался по сторонам.

– Ну а почему бы и нет? – сердито ответила женщина. И вдруг она закричала на него: – Разве ты не слышал, дурак, что здесь больше никого нет?

Ван Лун смотрел на нее пристально и неуверенно, и женщина снова закричала:

– Я и старый господин. Больше нет никого!

– Где же они? – спросил Ван Лун растерянно, сам не понимая, что говорит.

– Старая госпожа умерла, – ответила женщина. – Разве ты не слышал