— Да, — с не меньшей осторожностью отвечаю я. — Жажда жизни — фамильная черта Бонапартов.

— Жизни и праздников. Говорят, завтра будет еще один прием, его дает военный министр. А потом свой бал устраивает королевская гвардия.

Я оглядываюсь на Наполеона, который с таким нежным выражением лица смеется над чем-то вместе с Полиной, что незнающий человек вполне мог бы принять ее за невесту.

— Скажите мне, — спрашивает императрица вполголоса, — когда же он правит?

— Думаю, сейчас это простительное возбуждение, все-таки свадьба…

Я не могу оторвать взор от этой пары, от того, как он приглаживает Полине волосы, как трогает ее за локоть.

— Вы ее любите, правда?

Вопрос повергает меня в оторопь, я даже делаю шаг назад.

— Отец научил меня наблюдать за людьми. Он считает, это главное искусство для дипломата. А дипломатическое искусство — неотъемлемое качество любой королевы.

Самообладание возвращается ко мне не сразу.

— Мы познакомились на Гаити, — рассказываю я, сам не зная, зачем. — Тогда она была… совсем не такая.

Мария-Луиза кивает, словно все понимает.

— Вы образцовый царедворец. Никто этого не видит. Спасибо, что предупредили меня о Компьене.

Я внимательно смотрю на нашу рослую белокурую императрицу и думаю, поймет ли когда-нибудь император, какой незаурядный человек его молодая жена.

— Ваше величество пошли на большую жертву, оставив Австрию.

— Это правда, — тихо соглашается она. — Но мне кажется, вы как раз тот человек, кто способен это оценить.

За семь лет в Париже я ни от кого не слышал подобных слов, даже от Полины.

— Вас никогда не тянет вернуться домой? — спрашивает она.

Я на мгновение закрываю глаза.

— Дня не проходит, чтобы я об этом не думал.

— Но она держит вас здесь.

Это не вопрос, а утверждение, но я не спорю.

«Я не такой, как все. Общепринятые нормы морали и приличия на меня не распространяются».

Наполеон

Фонтенбло

Свершилось. Я замужем. И, хотя я понимаю, что отец не искренен, когда пишет: «Желаю тебе и твоему мужу одной только радости», чтение этих слов все равно вызывает у меня тошноту. Я сижу за письменным столом в своих новых покоях во дворце Фонтенбло и при взгляде на письмо отца начинаю плакать. «Одной только радости тебе и твоему мужу». Радость у меня была бы, если б я вышла замуж за Адама и осталась в Австрии, чтобы присматривать за Фердинандом. Но ложиться в постель с мужчиной вдвое старше — какая уж тут радость? С мужчиной, который после первого же раза предупредил, что является «императором с большим аппетитом» и что я должна быть готова к тому, чтобы «видеть его» ежедневно, а то и по два раза на дню.

Я знаю, что ответ отцу должна составить в таких же приличествующих выражениях, чтобы ничем не навредить ни себе, ни Австрии, когда шпионы французского императора его вскроют. Я беру перо и заношу его над чернильницей, когда дверь распахивается и входит Наполеон.

— Сир.

Я поднимаюсь и надеюсь, что мои слезы незаметны. Он медленно растягивает губы в многозначительной улыбке, и я сразу понимаю, что ему нужно.

— Разденься! — велит он, и я чувствую, как пылают мои щеки.

— Может, вы желали бы…

— Я уже сказал, чего бы я желал. Разденься и нагнись.

Я ахаю.

— Над кроватью?

— Или над креслом, сама выбирай.

У меня схватывает живот, а кровь закипает таким огнем, который не потушить и океаном воды. Я сбрасываю халат и сорочку на пол. Потом молча забираюсь в кровать и ложусь на спину.

— Я сказал…

— Я вас слышала. Но я французская императрица, а не дешевая девка.

На мгновение он замирает, видно, как в нем борются уважение и бешенство. Затем делает шаг к постели.

— Прекрасно, моя немецкая розочка.

Он расстегивает штаны и залезает на меня, не раздеваясь. Чуть больше минуты — и дело сделано. Кончив, он перекатывается на спину и лежит, глядя в потолок с таким видом, будто совершил какой-то подвиг.

С Адамом было бы все иначе. Он держал бы меня в объятиях и покрывал нежными поцелуями мою голову, начиная от макушки, медленно продвигаясь к губам. Потом я бы уснула у него на груди, под стук его сердца.

— Как женщина узнает, что беременна? — вопрошает Наполеон.

Будь я беременна, я бы ни за что больше не подпустила его к себе. Наговорила бы ему с три короба — например, что близость опасна для ребенка.

— Она чувствует усталость, ее тошнит, и, наконец, у нее прекращаются кровотечения. Это самый верный признак.

— Достаточно будет и подозрения на беременность.

— Вы узнаете сразу, как только буду знать я, — обещаю я.

Он наблюдает, как я одеваюсь, и в его взгляде заметно безразличие и даже холодность. Прав был художник, писавший его миниатюрный портрет. Он единственный из всех, кого я знаю, у кого в глазах не видно души. «А что если у него ее нет?» — слышу я голос Марии, но гоню эту мысль прочь.

Я возвращаюсь к своему бюро, а он с кровати за мной наблюдает.

— Тебе хорошо здесь, в Фонтенбло?

Странный вопрос. Вчера, когда он приказал нагишом дожидаться его в постели, — да и сейчас — этот вопрос его явно не волновал. Но обижать его нельзя.

— Не так, как в Шенбрунне, — отвечаю я.

Он поднимает брови.

— В каком смысле?

Я в замешательстве.

— Что вы имеете в виду?

— Ты сказала: «Не так, как в Шенбрунне». Я хочу понять, в чем отличие.

Я поднимаю глаза к расписному потолку и судорожно соображаю.

— В Шенбрунне все расписано, как на корабле. Там не бывает никаких неожиданностей и уж тем более пышных церемоний. — Я здесь всего неделю, но празднества меня уже порядком утомили.

— Король тем и отличается от простолюдина, что носит корону и устраивает роскошные торжества, — возражает он. — Это открыл еще наш дорогой дядя Луи.

«Дядя Луи». Я не сразу понимаю, что речь идет о моем дядюшке, супруге Марии-Антуанетты.

— Я так не считаю. Быть монархом — значит служить своему королевству, — осторожно произношу я. — А не наоборот. Торжества стоят больших денег, а хороший правитель всегда заботится о казне.

— Это твой отец так говорит?

Я поворачиваюсь к нему.

— Это я так говорю. Мне было предначертано стать регентшей при Фердинанде, когда он займет престол. У Фердинанда серьезные проблемы со здоровьем, — добавляю я без утайки.