— Ты сейчас кто у нас будешь? Фотограф? Или великий импровизатор?

Антошка удивлённо посмотрел на Алдонина: он его не понял. Он всё ещё слышал про себя металлофон и клавесин.

— Чего молчишь? Не врубился, что ли? Ты же сам говорил — играю, типа, фотографию. Вот, значит, будешь фотограф. А начнёшь опять сочинять на сцене — будешь импровизатор. Только тот, кто сочиняет на сцене, да ещё в ансамбле, тот никакой не импровизатор. А знаешь кто? Урод, вот кто… Так кем ты сейчас будешь? Кого нам с Катькой ждать?

Антошка опустил голову: теперь до него дошло. Но он опять ничего не ответил.

Дверь открылась. Скрипичный дуэт вернулся в артистическую. И они пошли на сцену — сначала Катя, потом Антошка, последним Алдонин.

С^цена показалась Антошке огромной. И пока они шли к двум роялям, установленным в центре, — долго-долго, так ему показалось, — он слышал, как объявляют название пьесы — «Стеклянный дождь», называют их фамилии. Когда они уже подошли к инструментам, Антошка услышал, что его объявили как самого юного композитора конкурса. Они поклонились и сели. Антошка — за тот рояль, что был ближе к залу, Серёжка — за второй. Катя встала так, чтобы они оба хорошо её видели. Антошка глянул на Алдонина. Но тот смотрел прямо перед собой и вытирал руки платком. Он перед игрой всегда вытирал руки платком.

Но вот Серёжка заиграл — он начинал первым. У него были вступительные аккорды в правой руке и басы, дающие чёткий ритм в левой. Начал он уверенно. И Антошка, хоть волновался немного перед началом пьесы, услышав это уверенное вступление, успокоился. Он подождал начала своей темы. Заиграл.

Звук рояля его заворожил. Он был чистый, серебристый и чуть-чуть холодный. И хоть клавиши были тугие, они хорошо отзывались на прикосновение пальцев. Играть было легко. Всё у Антошки получалось. И уже скоро должна была вступить флейта, но вдруг что-то произошло.

В первый миг Антошка подумал, что это он опять увлёкся и отошёл от своей партии. Но быстро убедился, что играет верно. А ещё понял, что продолжает играть один, без Серёжки. Не останавливаясь, он кинул на него быстрый взгляд. Тот сидел, немного наклонившись вперёд, держал руки на клавишах, но не играл, только смотрел прямо перед собой. А ещё Антошка понял, что уже проскочил то место, где должна вступать Катя. Но она не вступила. Катя привыкла ориентироваться на ритм басов и аккордов Серёжкиной партии. И теперь, не услышав их, а только Антошкины пассажи, растерялась.

Тогда Антошка, изо всех сил стараясь не сбиться с ритма, начал постепенно, исподволь, так, будто шёл по скользкому льду, переходить в основную тональность, к основной теме,

одновременно пытаясь играть и свою партию, и Серёжкины басы, надеясь, что Серёжка подхватится и они вместе подойдут к тому месту, где должна вступить Катя.

Антошке удалось перейти к началу пьесы, сохранив — правда, частично — свою тему, параллельно ведя Серёжкины басы и даже успевая брать некоторые аккорды из его партии левой рукой. Ритм был ясным и точным, пьеса — узнаваемой. Но Серёжка его не подхватил. И Катя опять не вступила, хоть Антошка подвёл пьесу к её вступлению. Антошка не видел Катю, не видел Серёжку, а только понимал, что всё ещё играет один, уже чувствуя, что пьеса вымотала его и что продолжать нет сил. А ещё чувствовал, что играть одному — страшно.

Всё же он довёл «Дождь» до конца. Сыграл заключительные аккорды. Поднялся со стула. В зале скупо похлопали. Антошка пошёл со сцены, чувствуя, как по спине стекают крупные капли пота. Волосы, лоб, шея — всё было мокрое.

В артистической Катя сразу забилась в дальний угол комнаты, повернулась к мальчикам спиной. Антошка заметил, что плечи её вздрагивают, — Катя плакала. К ней подошла какая-то девочка, обняла, стала что-то говорить утешительное.

Антошка посмотрел на Алдонина. Он был уверен, что Серёжка подойдёт к нему и попросит прощения за то, что забыл текст. Серёжка действительно подошёл.

— Вот и получается, что ты не фотограф и не композитор, а урод… — тихо сказал он.

До Антошки смысл сказанного дошёл не сразу. Он только понял, что Серёжка не извиняется, а, наоборот, в чём-то его обвиняет.

— Ты же ошибся… — сказал Антошка растерянно.

— Я?! — воскликнул Алдонин. — А ну повтори, что ты сказал! Я?! Ошибся?!

Антошка ничего не ответил. Он вдруг подумал, что, может быть, Серёжка действительно не понял, что ошибся.

— Чего молчишь? Сам облажался, а на меня сваливаешь?

К ним подошёл взрослый парень с гобоем.

— Да ладно вам, пацаны, — сказал он, — всякое бывает. Не ссорьтесь. Потом спокойно всё обсудите. Сейчас смысла нет: оба взвинченные. Всё равно не поймёте друг друга.

— А что он говорит, будто я ошибся? Когда я ошибался?! — сказал Алдонин возмущённо.

— Что, никогда не ошибаешься? — усмехнулся гобоист. — Ну-ну…

Но тут дверь в зал открылась, и он вместе с другими ребятами из камерного оркестра пошёл на сцену.

— Так это я, по-твоему, ошибся? — громко спросил Алдонин. А потом вдруг быстро наклонился к Антошке и в самое лицо прошептал: — Докажи!

Антошка посмотрел в близкие сейчас Серёжкины глаза, увидел в них страх и отчаяние, и вдруг понял, что Алдонин всё знает: что сам ошибся, что подвёл и его, Антошку, и Катю, и Манану Арчиловну, и Елену Владимировну, и Александра Петровича, и школу, — что всё это он знает и понимает, но всё равно обвиняет его, Антошку! И это было непонятно. Непонятно и очень обидно. Обидно так, что вдруг захотелось плакать.

Но Антошка сдержался. Отошёл от Алдонина. Серёжка как ни в чём не бывало направился к Кате, начал ей что-то горячо говорить. Антошка видел, как она подняла голову, стала слушать Серёжку. А на Антошку ни разу даже не оглянулась.

И это показалось намного обиднее Серёжкиных обвинений. Ведь он так старался, чтобы и Катя сыграла свою тему, которую так долго и прилежно учила! А получилось, что она простояла на сцене в своём красивом платье, с красивой причёской, с флейтой в руках и не сыграла ни одной ноты. А теперь Серёжка скажет, что это Антошка во всём виноват. И Катя, наверное, ему поверит. Потому что Серёжка раньше правда никогда не ошибался.

Антошка выскочил из «предбанника», по коридору на лестницу, с лестницы в холл — и спрятался за одеждой в гардеробе.

Антошку жгла обида. Лицо горело. Он смотрел в забранное решёткой окно раздевалки, как ветер крутит снежинки, как снежинки падают на вычищенную тёмную дорожку и тут же тают, будто проваливаются сквозь асфальт. Мимо школы шли люди, проезжали машины, а над ними стелились низкие унылые облака.