Катастрофы удалось избежать общими усилиями градоправителей и крупных торговцев. Цены снизились до прежнего уровня, и в конце 1839 года, когда Цунено пришла в лавку Сохати, на однодневную выручку уличного торговца можно было купить уже двадцать порций риса[283]. Казалось, худшее позади; однако горожане оставались настороже. В ту осень, по традиции любуясь огромной полной луной, столичные жители грустно шутили: «И даже когда мы глядим на луну, то обсуждаем цены на рис»[284].

Предположим, что Сохати и хотел бы выглядеть гостеприимным хозяином, но в ту пору ему было совсем не с руки принимать нежданных гостей – особенно сельских родственников без работы, без определенных планов на будущее и явно не собиравшихся откланяться в ближайшее время. Он пришел в ярость и недвусмысленно дал понять, что Тикану и Цунено лучше поискать другое пристанище[285]. Сохати сразу заявил, что если Цунено некуда податься, то он сможет пристроить ее прислугой. Возможно, таким образом хозяин рисовой лавки полагал, будто предлагает ей помощь, однако Цунено расценила его слова как угрозу.

Тикан обещал, что Цунено примут с распростертыми объятиями. Клялся, что ей можно безбоязненно идти с ним в столицу. Уверял, что родня ни за что не выгонит гостью из дому. Но и эти обещания, и многие другие оказались ложью.

В ночь шестого числа десятого месяца 1839 года Цунено, наверное, мечтала повернуть время вспять, снова оказаться в Такаде и выбрать другого спутника, другой день, другой план побега. Может быть, ей даже захотелось вернуться в Ринсендзи, принять другое решение, навсегда остаться дома и даже снова выйти замуж. Но пути назад не было, а столичная жизнь ни для кого не замедляла свой бег.

На станции Итабаси проститутки замазывали синяки белилами и втыкали шпильки в твердые от лака прически. Если повезет, они успеют стянуть что-нибудь со стола и поесть, прежде чем настанет время идти к гостям. Если очень повезет, гости быстро напьются до беспамятства. Вдоль реки, как всегда, плыла музыка – те грустные мотивы, что гейши играли вчера и снова будут играть завтра. Хмельные гуляки хлопали в ладоши, топали ногами и кричали, наперегонки поднимая чаши. Девушки призывно смеялись – как, собственно, от них требовалось, – и звонкое эхо их смеха разносилось по главной улице предместья.

В особняке главы клана Кага было тихо. Слуги, сметавшие листья в саду, закончили работу и разошлись по тесным общим комнатам, а стражники заступили в ночной караул. Приближенные дамы помогли жене хозяина – дочери сегуна – облачиться в стеганые шелковые ночные одежды. Горничные переставили мебель, расстелили на полу футоны и наполнили кувшины водой, а кухонная прислуга убедилась, что огонь потушен во всех печах. Всего через несколько часов их предстоит топить заново.

Самураи тоже готовились отойти ко сну[286]. Одни тревожно подсчитывали остатки жалованья, другие листали новейшие воинские списки, чтобы не растеряться в море незнакомых лиц. Третьи писали длинные письма домой. Спрашивали о здоровье жен и детей. Жаловались, что в Эдо грязно, что маринованные овощи не того вкуса, к какому они привыкли дома, что хурма в лавках мелкая и мятая. Язвили, что почему-то прически «в стиле Эдо», которые носят женщины Канадзавы, совершенно непохожи на те, что нынче модны в столице. Делились планами на ближайшие пару недель: сходить в лавку подержанной одежды в Хикаге-тё за новым головным убором; если будет возможность, подняться на гору Атаго, с которой виден весь город, и посмотреть, правда ли он такой плоский, как все говорят.

В святилище Канда Мёдзин служители и их помощники все еще приходили в себя после недавних празднеств. С тихой площадки вокруг храма открывался вид на реку и мост Сёхэй. Там, на набережной, под ивами, застыли в ожидании клиентов уличные проститутки. У одних лица были изможденными и явно болезненными, у других – морщинистыми или рябыми от оспы. Однако никто не смог бы разглядеть такие подробности под толстым слоем белил – даже при свете почти полной луны.

Дозорный на вышке Яцукодзи вскарабкался на самую верхнюю площадку и приготовился не смыкать глаз всю ночь. Сухая и ясная погода и начало сезона пожаров заставляли его смотреть в оба. В нескольких кварталах от вышки торговцы, поставлявшие виноград на рынок Канда[287], дожидались очередной партии товара. В некоторые годы виноград портился при перевозке, а подгнившие гроздья нельзя было отправить в дар сегуну. Груз лучше доезжал когда по морю, а когда по сухопутным дорогам. Узнать о его состоянии можно было лишь после доставки.

В жилых кварталах Канды лавочники допоздна подсчитывали барыши и убытки, а их слуги располагались на ночлег в задних каморках хозяйских домов или арендованных комнатах. Родители пытались убаюкать детей. Старейшина округа, известный писатель по имени Сайто Юкинари, сделал короткую запись в дневнике[288]. Некая гейша прислала ему прекрасный сезонный дар – корзину хурмы и винограда. Больше в этот день не произошло ничего, что было бы достойно упоминания. Выли бродячие собаки. Ночные торговцы сворачивали свои лотки, а стражники запирали деревянные ворота столичных районов.

Где-то во втором квартале Минагава-тё готовилась провести свою первую ночь в Эдо Цунено. Жители столицы радовались теплому началу зимы[289], но у Цунено не было ни ночной одежды, ни футона. У нее не было даже лишней дневной одежды. И денег тоже не было. Ни друзей, ни надежного пристанища. Тикан оказался никчемным лжецом, а Сохати пригрозил отправить ее работать служанкой. Дома, в Этиго, семья должна была вот-вот получить ее письма, написанные в дороге. Родные поймут, что она сбежала. Братья придут в ярость, а сердце матери будет разбито. Возможно, они даже не станут отвечать ей. Прежняя жизнь казалась невыносимой, но на какую она ее променяла? «Я так отчаянно боролась… – напишет она позже. – Никакими словами этого не высказать»[290].

Без денег, без шанса найти работу Цунено мало чем могла заняться в первые дни своего пребывания в Эдо. Было непросто даже сориентироваться на новом месте. Если шагать по главным улицам района, который назывался Внутренний Канда, городское пространство казалось вполне упорядоченным и примерно таким же, как на картах: группы кварталов, разделенные стенами и воротами. Однако задние дворы и переулки выглядели иначе, как будто проходы между домами вели совсем в другой мир – темный и непредсказуемый.