Цунено бродила по таким узким улочкам, что карнизы противоположных домов почти соприкасались[291]. Два взрослых человека еще могли кое-как разминуться, но если один из них был бродячим торговцем с корзинами, которые свисали с жерди, лежавшей на его плечах, то второму приходилось отходить в сторону. Цунено ступала по неровной брусчатке, вдавленной прямо в утоптанную грязь. Дома стояли тесными рядами, и одна раздвижная дверь следовала за другой. На стенах и воротах пестрело великое множество листовок. Уведомление от конторы по найму. Театральная афишка. Напоминание об угрозе пожаров. Реклама патентованного средства от геморроя. Объявления не выглядели как официальные – их явно развешивали не по приказу городских властей. Многие давно перестали быть актуальными, некоторые уже выцвели, какие-то были наполовину сорваны.

Было очевидно, что квартал строили без всякого плана. Ни один проулок не шел прямо вперед, а обязательно сворачивал куда-то в сторону, как правило под прямым углом. За каждым поворотом ждали свои ряды дверей и новая мешанина объявлений. Или внезапно вырастало большое складское здание, принадлежавшее какому-нибудь лавочнику с главной улицы.

Иногда колодцы и отхожие места располагались прямо посреди улицы, но кое-где им отводилась своя небольшая площадка где-нибудь около переполненного мусорного ящика. Лишь здесь можно было, если запрокинуть голову, увидеть чуть больше, чем клочок неба. Однако слишком увлекаться этим созерцанием не стоило, поскольку под ногами обязательно что-нибудь да было: какие-то кустики, корзины, малыши, собаки и, конечно, скользкая и хлюпающая от выливаемой после стирки воды земля.

Казалось, между домашним и уличным пространством не существовало границ. Вещи, звуки и запахи заполоняли дворы и улочки, и интимные дела совершались у всех на виду. В купальни и из купален бегали почти нагишом. У многих уличных уборных двери доходили лишь до половины, и мужчины мочились, болтая с соседями. Очутившись в гуще этого хаоса, Цунено могла не сомневаться, что попала в Эдо, – где еще могло быть так шумно и многолюдно? Но вот в какой именно район она забрела и как из него выбраться – понять было сложнее.

Неужели это то место, ради которого Цунено проделала долгий путь из Этиго? Тикана такие мелочи не волновали. У него почти не осталось денег (по крайней мере, по его словам), и он вряд ли мог позволить себе жилье в более благоустроенном районе. Когда Сохати отказал им с Цунено в гостеприимстве, Тикан снял комнату в доходном доме на одной из улочек в центре квартала. Сделка оказалась несложной, завершили ее быстро и за не очень большие деньги. Чтобы арендовать жилье в любом районе Эдо, требовался поручитель[292], который в письменной форме подтвердил бы добропорядочность Тикана и заверил бы, что тот не совершит ничего противозаконного. Домовладельцев привлекали к ответственности, если у их жильцов-арендаторов возникали проблемы с городским управлением, поэтому ни один хозяин не хотел брать на себя единоличную ответственность. Теоретически поручителем Тикана должен был выступить родственник или близкий друг семьи. Однако жизнь в многолюдном городе была чересчур сложна и суетлива, чтобы неукоснительно соблюдать все правила. Слишком много людей приходило в Эдо. К тому времени, как туда прибыли Цунено и Тикан, уже существовали профессиональные поручители, помогавшие вновь прибывшим снимать жилье. Они подписывали однотипные договоры, ставили печать под набором стандартных фраз об ответственности и безопасности и брали плату за услуги, не задавая лишних вопросов. Поручители не сомневались, что смогут разыскать клиента, если тот натворит бед или задолжает домовладельцу. Как правило, эти люди прекрасно знали город и имели хорошие связи среди весьма опасных личностей.

Собрав все необходимые бумаги, Тикан заключил сделку с неким Дзинсукэ[293], смотрителем доходного дома[294] и – в отсутствие хозяина – главным человеком на их улочке. Квартал делился на три узких, длинных участка. На каждом стояло по три-четыре здания, выходивших фасадами на главную улицу. Это были крупные лавки и жилые дома, которые занимали семьи собственников, предпочитавших жить на своей земле. За господскими домами, перпендикулярно улице, до самого конца участка тянулись длинные доходные дома – по десятку или два десятка комнат в каждом. Многие участки принадлежали жителям других мест или даже крупным фирмам, поэтому отсутствующие владельцы нанимали смотрителей, чтобы те улаживали дела с городскими властями, собирали плату с постояльцев и брали на себя прочие рутинные хлопоты, связанные со сдачей жилья внаем. Вместо жалованья смотрителю предоставлялась комната, поэтому он обыкновенно жил в том же самом доходном доме. Некоторые смотрители становились на своем участке этакими общественными лидерами, некоторые совершенно по-отечески пеклись о своих жильцах[295]. Порой даже помогали тем, кто запаздывал с оплатой, прикрывая их перед хозяином. Но Дзинсукэ не давал повода так о себе думать. Цунено он очень не понравился[296].

Сама комната была «на три циновки»: около двух метров в ширину и около трех в длину[297]. Встав посередине и разведя руки, рослый мужчина мог одновременно коснуться кончиками пальцев двух противоположных стен. Двое взрослых жильцов с трудом уместили бы на полу свои футоны. Даже в комнате чуть больших габаритов – «на четыре с половиной циновки» – одному постояльцу было тесно. За несколько десятилетий до прибытия Цунено в столицу писатель Сикитэй Самба в повести «Общественная цирюльня» пошутил: «Говорят, что человек, который живет в комнате на четыре с половиной циновки, подобен гусенице пяденицы: он скручивается и скукоживается, чтобы затем распрямиться»[298]. Таким образом Сикитэй намекал, что жильцы доходных домов не лишены амбиций и готовы терпеть временные неудобства в надежде на лучшую долю. Но у Цунено все выходило наоборот: из своей относительно благополучной жизни она попала в эту убогую съемную комнату, словно скатившись с крутой горки. Пожалуй, это было самое тесное и самое грязное из всех помещений, где ей доводилось жить.