Тикан и Цунено искали рисовую лавку, которая называлась Дайкокуя. Ее владелец по имени Сохати[272] приходился Тикану каким-то дальним родственником. Он неплохо устроился в Эдо – во всяком случае, по меркам жителей Этиго, ищущих работу в столице. Многие из тех, кто начинал как шлифовщик риса, мечтали открыть свою лавку. Имея под рукой лишь ступу и пестик, они сначала должны были накопить немного денег, потом арендовать лавку для торговли, а если дела пойдут удачно, то скоро все помещение заполнится мерными чашами, бочками, черпаками, специальными большими соломенными корзинами для зерна, а пол и стены начнут сотрясаться от грохота и стука машин для полировки риса.

На первых порах хозяину лавки приходилось управляться с машиной самому, что, конечно, было тяжело, но несравнимо легче, чем шлифовать рис вручную, пестиком в ступе. Машина немного напоминала деревянного жирафа с длинной прямой шеей, раскачивающейся вверх и вниз в воздухе, и тяжелой головой, которая раз за разом с грохотом падала в ступу. Эта конструкция называлась механическим пестиком. Ступа представляла собой вделанную в пол тяжелую чашу. Чтобы привести механизм в действие, шлифовщик забирался на «жирафа», будто хотел на нем прокатиться, и с силой жал на педаль. Это был изнурительный труд, выжимавший из человека все соки[273]. Безусловно, каждый владелец лавки надеялся со временем поручить работу по шлифовке кому-то другому. Скажем, сильному молодому работнику, найденному через контору по найму. А хозяин с женой брали на себя более легкие и приятные заботы: промывали рис в широких корзинах и ссыпали зерно в небольшие деревянные ящики. Если хозяин был человеком общительным, он мог ходить по вечерам в бедные кварталы, продавать там рис маленькими порциями и заодно собирать свежие сплетни.

В голодные годы лавочникам вроде Сохати обычно приходилось несладко. Их небольшие лавки оказывались буквально между двух огней: с одной стороны на них давили крупные оптовые торговцы, поднимавшие цены на рис, с другой – простые горожане, страшившиеся остаться без еды и умереть от голода. Всякий раз, когда рис становился слишком дорогим, владельцы всех городских лавок опасались погромов. Во время Великого голода годов Тэммэй[274], в 1780-е годы, цены подскочили так, что денег, вырученных за день разнорабочим или разносчиком товара, хватало всего на четыре порции риса. Не оставалось ничего ни на дрова, ни на плату за жилье, ни на другие продукты. Летом 1787 года горожане устроили многодневную расправу над оптовыми и розничными торговцами, производителями саке и всеми, кого считали ответственными за нехватку зерна и рост цен. Они вдребезги разбивали ступы, громили мебель, втаптывали в грязь одежду и швыряли кухонную утварь в канавы с нечистотами. Со складов вытаскивали на улицу огромные соломенные корзины с рисом и вспарывали их ножами, тем самым показывая, что сами они ничего не крадут, а восстают против тех, кто наживается на накопленном зерне. Под ногами прохожих хрустел рис, а в котелках у бедняков по-прежнему было пусто. За несколько дней в Эдо разгромили несколько сотен лавок. Сильнее всего пострадали оптовые закупщики и производители саке, однако досталось и розничным продавцам риса.

После уличных беспорядков 1787 года, вошедших в историю как бунты годов Тэммэй, чиновники сегуната осознали, что утратили власть над собственным городом. Это не был привычный крестьянский мятеж: государственная власть впервые за сто с лишним лет столкнулась с реальным народным протестом. Двумя годами позже в Париже толпа женщин, разъяренных высокими ценами на хлеб, прорвалась в ратушу Отель-де-Виль и заставила градоначальников открыть склады с зерном[275]. Затем воинственные парижанки и тысячи примкнувших к ним горожан устроили марш на Версаль, вынудив короля вернуться в столицу. Этот эпизод произошел всего через несколько месяцев после взятия Бастилии и стал одним из этапов той массовой волны городских восстаний, которая в итоге смела французскую монархию. Едва ли подобного развития событий можно было ожидать в Эдо, однако приближенные сегуна – и не только они – прекрасно понимали, какой революционный потенциал заложен в городских бунтах. Как только город был усмирен[276], старейшины сегуната разработали серию административных мер, известных как реформы годов Кансэй. В их числе было учреждение специального фонда городских сбережений[277] на случай новых чрезвычайных ситуаций. Реформы, проведенные в 1787–1793 годы, должны были гарантировать, что город, «стоящий у колен сегуна», никогда больше не столкнется с подобным кризисом.

Организованная властью система продовольственной безопасности прошла суровую проверку на прочность во время голода годов Тэмпо. Когда цены на рис стали неудержимо расти, состоятельные горожане невольно приготовились к бунтам[278]. Многие свернули строительные работы – отчасти потому, что опасались большого скопления мужчин из простонародья возле своих домов и лавок. Жильцы перестали платить домовладельцам, на воротах и стенах начали появляться угрожающие надписи, а по бедным кварталам поползли слухи о готовящихся беспорядках[279]. Крупным торговым домам пришлось открыть склады и раздать нуждающимся рис и деньги. Тем временем люди сегуна лихорадочно старались уберечь город от вспышки насилия[280]. Они открывали благотворительные кухни, где кормили супом сотни тысяч голодных столичных жителей и раздавали им порции риса. Тех горожан, у кого еще оставались наличные деньги, чиновники старались обеспечить возможностью прокормить себя и семью. Сразу после подорожания риса власть в приказном порядке ограничила розничные цены и тем самым уничтожила господство на рынке известных оптовых торговцев рисом. В течение трех лет – с 1836 по 1839 год – кто угодно мог привозить рис в столицу и продавать его на улицах[281]. Однако мелким лавочникам вроде Сохати по-прежнему было трудно найти поставщиков[282], и сегунат счел необходимым выплатить им пособия, предупредив, что прекращение торговли может привести к беспорядкам.