— Повезло, — заметила Катя.

— Да уж, — согласился Гарик.

— А почему вы один не полетели?

— У меня, кроме визы и билетов до места, — ничего! Денег ни копья. Этот мужик наобещал: «Пожалуйста, живи на вилле сколько хочешь, ешь, пей». Я думал, что встречусь там с любимой, а если удастся быстро получить деньги за вещицу, которая там, в чемодане, осталась, то мы заживем. А без денег… зачем я ей? — Игорь обращался ко мне, чувствуя, что я понимаю его больше молоденькой Кати. — Дашку случайно в аэропорту заметил. Вернее, она меня. Вот мне и пришла мысль в голову. Я прошел таможню и, когда проверки остались позади, попросил отвезти свою драгоценность вместо себя и денег ей… Это старинная вещь моего деда. Я рассчитывал, что она продаст… — повторил он. — А вон как получилось.

— А Сергей знал?

— О чем?

— О вашей посылке?

— Нет. Дашка предупредила, что он не возьмет и чтобы я по-тихому в их багаж сунул. Она мне не могла отказать.

— Почему?

— Я же вам сказал, бегала она ко мне от мужа.

— Зачем? — Я недоумевающе пожала плечами.

— Этого объяснить не могу. То ли ей скучно было, он ведь много старше ее, то ли чего-то не хватало, то ли просто привыкла ко мне.

— Вы же про невесту только что говорили? — Катя по-детски, с непониманием посмотрела на музыканта.

— Я же все время в молодежной тусовке вращался — музыка, танцы. Я, можно сказать, шут. И это моя работа. Девочки тоже часть этой работы. Серьезная музыка теперь никому не нужна. А для любви в моем сердце отдельное место отведено. Я к нему не даю никому прикасаться.

— Понятно, в сердце! — с нажимом, осуждающе произнесла Катя, намекая, что с Дашей музыкант просто развлекался.

Но Гарик пропустил реплику мимо ушей и продолжил свой рассказ:

— В общем, я подождал своего нового друга сколько мог и, когда понял, что мой попутчик вряд ли придет, сунул Дашке с мужем свой чемодан. Поставил его на ленту транспортера, втихаря от ее мужа. Потом сам прошел паспортный контроль, подумал, что мой знакомый, возможно, опередил меня. Только его нигде не было. Я покрутился-покрутился, еще к Дашке в баре подошел и решил — не полечу. Спросил у сотрудницы, как вернуться назад, и уехал домой. Позвонил своей девушке, чтобы рейс встречала… и все. То, что было самым дорогим у нас в семье, что хранили и мой дед, и мой отец — наследство рода, можно сказать, пропало. Вот только скрипка от друга-«кошелька» осталась.

— Позвольте вас спросить, теперь ведь все равно, что за вещица ваше наследство? Ведь вы же таможню проходили, ничего такого вывозить-то нельзя?

— Она не просвечивается, потому что картина.

— Картина? — в два голоса переспросили мы с Катей.

— Да, без рамы, небольшая, я ее на дно чемоданчика положил, а сверху вещи обыкновенные, те, что моя девушка просила, ну, у нее дома остались, просто шмотье.

— А если бы чемодан открыли?

— Я фаталист. Сами же видите. — Он опять поискал глазами выпивку, подошел к пустой бутылке, перевернул вверх дном. Несколько капель пролились в рот. — Уф, — воскликнул он, — хорошо!

Я с недоверием посмотрела на музыканта:

— Картину в Испании продавать? Там жили и работали великие художники! Что бы вам за нее дали? Это же не аукцион «Сотсбис»!

— Это картина Сальвадора Дали. Теперь вам понятно? Моя девушка побывала в его музее и поговорила с теми, кто собирает его наследие. Они пообещали хорошую цену, если произведение подлинное. А оно подлинное. Мой отец был скрипачом. А мой дед был великим скрипачом. В эмиграции, я, к сожалению, не знаю, в какой стране, об этом история умалчивает, дед познакомился с самим Дали и его женой Галой. Они подружились, в общем, тусовались по ресторанчикам и барам. Во время сольного концерта моего деда Дали сделал небольшой набросок «гения скрипки», как сказала его ненаглядная Гала. Позже художник его закончил, и они вместе с Галой преподнесли картину моему деду с дарственной надписью. Все настоящее — и портрет, и дата, и подпись. Молодой дед в смокинге, со скрипкой в руках, на сцене. Когда-то у картины была рама, а потом она затерялась. Отец ее прятал, скрывал, чтобы не украли, не вешал на стену, так что рама была не нужна. Во время войны, даже когда свирепствовал голод, не продал. Я решил, что не оскорблю память деда, если верну портрет в музей самого художника, да еще денежки получу. Так?

— А Даша знала, что в чемодане?

— Нет.

— Вещи владельцам обещали вернуть, — растрогалась Катя. Она, как все сентиментальные девушки, готова была проливать слезы над несчастной любовью. — Если что, мы вам сообщим и картину отдадим, — пообещала она.

— Ага, милая девушка, такие вещи не возвращают. Хотя спасибо вам на добром слове. Итак, я во всем виноват: если бы Дашку не познакомил с этим спонсором, он бы не представил ее бизнесмену Сергею, они бы не поженились и не полетели в Испанию, я бы не отдал им картину… То есть ничего бы не произошло. Все были бы живы и здоровы, а картина…

Такие разговоры типичны для моих пациентов, страдающих чувством вины за обыкновенное действие, которое они возводят в ранг страшного поступка, повлекшего трагедию. Потому что в действительности события развиваются независимо от них. Вот и музыкант не осознает, что красавица Даша сама решила любым путем выйти в люди, отдаться в руки спонсора, которому, вероятно, было выгодно ее «поставить», как выразился Игорь, Сергею.

— А хотите, я вам сыграю на скрипке? Эту мелодию я сочинил сам, — неожиданно предложил Игорь.

— Хотим, — сразу же согласилась Катя.

Я промолчала.

Скрипач заиграл, и я тут же простила ему все: и чемодан с картиной, отправленный через границу без согласия Сережи, и беспробудное пьянство. Играл он виртуозно, мелодия проникала в душу. Я поверила несчастному музыканту, стала сочувствовать. И опять я припомнила медицинскую истину: когда психолог проникается чувствами к больному, он перестает быть адекватным, у него начинается «провал».

— Я вылетаю на опознание — в заявительной форме сообщил мне сын. По-другому он говорить со мной не мог. Знал, что я никогда не соглашусь. Так и случилось. Я встала на дыбы.

— Вот уж нет. — Я проявила такую настойчивость и категоричность, что Андрей спасовал. — Ты никуда не полетишь.

— Ну, мам, — неуверенно возразил сын.

— И речи не может быть.

Последнее время я вела себя с сыном лояльно, старалась не донимать нравоучениями, уступала во всем, жалела. Понимала, сейчас на его совсем еще не взрослые плечи легли и тяжелое горе, и ответственность за семью отца, за маленькую сестричку.

С мачехой и отцом ему, конечно же, жилось вольнее, чем со мной. Отцу было не до него: работа, дом, молодая жена, дочь. Даша вообще не интересовалась его жизнью. Единственной, кому было до него дело, — Кате. Поэтому-то жизнь их так прочно соединила.