— А мне, значит, оставляете этого ребёнка. Никто не хочет связываться. Ну, спасибо, друзья. Что ж, пойдём, дитя.

Они были последней парой, скрывшейся в обеденном зале.

Капа-агасы смотрел им вслед, казалось, пронзая взглядом, закрытые двери.

«Ошибся, — стучало его сердце. — Осёл, дурак, слепец… Как я в ней ошибся».

* * *

— Да оставь ты в покое эту кошку, — со смешком посоветовал Ирис выбравший её мужчина, ничуть не страшный, ничуть не старый, похоже, что весёлый и добрый. — Ей, сколько не дай, сожрёт, словно у неё три горла вместо одного. Ах, извини, Мур-Мирр, не сожрёшь, а, конечно соизволишь отведать… Кекем, попробуй сама рыбу, это вкусно! Наш повар готовит не хуже султанского, а уж по части соусов он король, поверь мне! Держи-ка…

На почти пустую тарелку Ирис лёг ломтик разварной форели, сбрызнутый чем-то красным. Ягодка, заманчиво выглянувшая из соуса, лопнула под зубами и обдала язык восхитительно кислым.

— Нравится? Это северная клюква, нам привозят её издалека. Знатоки предпочитают её лимонам.

— Да-а… Спаси-бо, О-о-огюст…

Ужасно трудное у него имя, такое и без заикания не выговоришь. Кекем после каждой попытки ёжилась: а ну, как мужчину выведет из себя её неправильная речь? Но он, похоже, не придавал никакого значения тому, что в гареме жёстко обозначалось как «порок, позорящий одалиску». А сейчас и вовсе расхохотался.

— Лучше скажи: Август. Ну?

Кекем захлопала ресницами.

— За-ачем?

— Не спрашивай. Просто скажи.

— А-август, — протянула она. — И что?

— От этого имени римского императора и произошло имя Огюст, переиначенное на галльский манер. Можешь называть меня Август, если тебе так легче.

Да, он словно и не замечал её косноязычья. И вообще, вёл себя так, будто всё, что делал и говорил «подарочек», казалось чрезвычайно милым.

— А-а… — Девушка наморщила нос, не подозревая, как потешно смотрится. — Имп-ператор роди-ился в а-августе?

Прислушивающийся к разговору Жоффруа Лебюэль лишь фыркнул. Бомарше погрозил ему пальцем.

— Не вмешивайся, приятель, у тебя своя девушка, её и просвещай… Нет, глупышка. Не Августа назвали в честь месяца, если ты так решила, а напротив: летний месяц нарекли в его честь. Представь, какое самомнение: считать себя настолько великим, чтобы подогнать под себя календарь! Ты кушай, кушай. Тебе нужно лучше есть, а то щеки уже запали. Я погляжу, вас там, в гареме, морят голодом?

Ирис испуганно схватилась за щёки, но по смеющемуся взгляду мужчины вдруг поняла: да он просто шутит! Неуверенно улыбнулась. Осмелев, выбрала из стопки тонкий лаваш, нащипала сочной баранины, посыпала зеленью и измельчёнными орешками и свернула в трубочку. Протянула тарелку Августу. (И впрямь, так легче его называть даже в мыслях…)

— Н-неприлично на-наложнице много есть. Она до-олжна заботиться о го-осподине, — пояснила простодушно.

Бровь мужчины красиво изогнулась.

— А господин, конечно, я… Прости, как-то ещё не привык. Но раз я господин — приказываю: ешь. И чтоб как следует: терпеть не могу голодных наложниц.

И, дабы показать свою доброту, разломил предложенный рулетик пополам. Зная привычку местных поваров иной раз переперчивать и переслащивать, но при этом недосаливать, отогнул край лавашного рулета, чуть присыпал солью. Протянул девушке её половину.

Ирис смешалась.

— Мой господин…

— Август, — весело поправил он.

— А-август… Так не-ельзя. Это же… хлеб и со-оль. Мы поделим — и буде-ем ка-ак брат и сестра…

— Прелестный обычай. А я-то думал, в гареме про такие не знают, — попытался отшутиться Бомарше, всё ещё не понимая сути. — А почему бы нам не побрататься, в самом-то деле? Детка, ты, в сущности, совсем ещё ребёнок, я же тебя, как женщину, и не воспринимаю! К тому же, я женат, и довольно-таки привязан к своим брачным узам, или цепям, как выражаются мои друзья. Общение с девушками для меня сводится лишь к приятному флирту и разговорам, запомни. Так что не вижу ничего плохого в том…

Глаза Ирис наполнились слезами.

— Не… не отка-азыва-айтесь от меня, гос-сподин, — прошептала она. Всевышний, никогда бы не подумала, что станет умолять о подобном! — Если вы б-будете не-недо-овольны, меня…

— Неужели накажут?

Бомарше встревожился. Он-то всего лишь хотел успокоить это дитя и дать понять, что ни к чему не принуждает, а дело-то, оказывается, в принуждении совсем с другой стороны, с той, откуда девушек сюда отправили! И действительно, спохватился он, можно подумать, у них есть выбор… Сам не так давно разглагольствовал на эту тему, но успел позабыть собственные речи.

— Всё так серьёзно? — Он всё же решил уточнить. — И как… накажут?

Перед глазами Ирис вдруг всплыло зрелище страшного каменного тоннеля, уводящего в глубину, к незримо плещущимся прохладным водам. Она глотнула воздуха. Как обычно, в напряжённые моменты голос отказался служить вовсе.

— В мешок и в Босфор, — неожиданно чётко прозвучало неподалёку. Оказывается, к их разговору прислушивались. И теперь Ильхам, выпалившая это, сидела бледная, как мел, испугавшись собственной смелости.

Они обменялись взглядами с Кекем, с Хайят… И можно было поклясться, что в тот момент у всех троих перед глазами было одно и то же: Смерть, поджидающая за тайной дверцей.

Граф дю Монстрель нервно рассмеялся.

— Да перестаньте! Глупость какая… — Оборвал смех. — Но это же… дико! Нет, бросьте! — Перевёл взгляд на Хайят, в лице которой не осталось ни кровинки. Та глубоко вздохнула — и принуждённо улыбнулась.

— Конечно, это глупость, мой господин. Османия — центр цивилизации и просвещения, здесь нет места варварским обычаям. Моя подруга просто неудачно пошутила. Шутка. Вы, европейцы, считаете нас дикарями, а нашу страну выставляете, как обитель всяческих зверств. Вот она и решила вас разыграть. Простите нас.

— Простите, — эхом отозвалась Ильхам. — Ужасно невоспитанно с моей стороны и так… нелепо. Я глупая, да, потому что сперва скажу, потом думаю. Я всего лишь неловкая женщина, простите меня.

— Ты слишком долго извиняешься, девочка, — прервал Филипп де Камилле. — Конечно, мы все поняли, что это была неудачная попытка нас развлечь. Пока мы не выбрали более приемлемую тему для разговоров — может, вы повеселите нас чем-то иным?

Ирис вздохнула с облегчением.

А ведь она сама, сумей так же, как новые подруги, щебетать без устали, давно уже сморозила бы какую-нибудь глупость… Просто из-за растерянности. Эти мужчины… До сих пор не верилось, что рядом и впрямь не евнухи, при которых можно без стеснения переодеваться, мыться в бане, плавать в бассейне — а настоящие мужчины, да ещё и имеющие теперь на них, девушек, право. Мужчины… Не какие-то мифические и страшные божества, всесильные и безжалостные, как сам султан, о нет! Вполне реальные, осязаемые, так приятно берущие за талию или под руку, чтобы провести на место за столом. Пахнущие какими-то неведомыми благовониями, с аккуратными подстриженными бородками, в которых, в отличие от султанской, ни одного серебряного волоска… С такими выразительными, отнюдь не бесстрастными или слащавыми лицами, с умными проницательными глазами, вежливые и обходительные, поглядывающие не свысока, как капа-агасы — мол, знай своё место! — или насквозь, будто не замечая такого ничтожества, как простую одалиску… Нет, они смотрели, пусть и снисходительно, но ласково, и угощали вкусностями, и шептали на ухо всякий сладостный вздор про дивный взгляд, очаровательную ножку, прелестные ручки. Наверное, это и заставило потерять осторожность, отчего и вырвались случайно у Ильхам неосторожные слова. Хотя, скорее всего, основная вина лежала на соке виноградной лозы, именуемом «Старым кастильским», который хозяева понемногу добавляли девушкам в шербет. Хоть Пророк и запрещает пить вино, но, как справедливо сказал главный здешний франк, Консул, сейчас они в посольстве, а значит — на территории самой Франкии, поэтому нужно соблюдать законы того государства, в которое они попали. Невиданное до сей поры хмельное сыграло с девушками коварную шутку, развязав языки…