А оставшиеся в живых парашютисты ловко подхватили Ульянова вместе с его корзинкой и, отключив опознавательный клаксон, потащили вождя пролетариата к скромному бетонному постаменту с торчащим железным штырем, неделю уже назад установленному на перевале Струганая Доска пешею бригадой. Добравшись до цели, комсомольцы перевели дыханье, снова напряглись и на счет «три» с гаком оторвали вождя от земли. Надежно насаженный на крепежный штырь, Ульянов утвердился, как влитой, на бетонном подножье, над пропастью. Залить соединительный шов специальным американским клеем, способным склеивать воедино железо и камень, не заняло много времени. Дело было сделано. Умей памятник размахивать кепкой и говорить слова, он не мешкая воскликнул бы в восторге победного порыва: «Кавказ подо мною!»

Но торжествовать победу было рановато. Дождавшись, когда комсомольцы, вытянувшись цепочкой, с чувством выполненного долга покинули Струганую Доску, двое молодых людей – студент-историк и бараний чабан – распрощались с Казбеком в его пещерке и, уверенно держась на пружинных ногах, поспешили вниз, в аул Хиндатль. Там, в ауле, гонцов нетерпеливо дожидались шестеро крепких горцев допризывного возраста, готовых к пешему переходу по высокогорью. Обманувшийся в своих предположениях Казбек – он был уверен, что вслед за комсомольцами на перевале появятся альпинисты-спасатели, чтобы отскрести от скальной стенки то, что осталось от тройки разбившихся парашютистов, – с наступлением ранних сумерек выбрался из своей пещеры, спустился на перевал и теперь критически разглядывал Ульянова с расстояния вытянутой руки. Подоспели к темноте и двое давешних молодых людей в сопровождении своей вполне боеспособной шестерки допризывников.

А куда подевался абрек Муса, не знал никто: ни Казбек, ни орел, ни советская власть.

Молодые люди не теряли времени даром. Вместе со своей шестеркой они расколотили, пользуясь долотами и зубилами, не схватившийся еще намертво дорогой импортный клей. Затем, поплевав в шершавые ладони, взялись трясти и раскачивать Ульянова на его штыре. И, расшатав фигуру, одним согласованным тычком спихнули ее с обрыва в пропасть.

Бежевая картонная папка с маркировкой «4781-К» с сегодняшнего утра лежала на столе следователя по особо важным делам Андрея Зворыкина, тридцатидвухлетнего капитана КГБ. Сам капитан сидел в служебном кабинете, в случайном залосненном кресле, за столом, в тумбе которого помещалась початая бутылка портвейна «777», а на покрытой зеленым сукном столешнице, справа от захлопнутой папки, желтел в стакане остывший чаек с вялой долькой лимона.

Папка была захлопнута, но не завязана – распущенные тесемки, похожие на шнурки для ботинок, свидетельствовали о том, что капитан ознакомился с ее содержимым. Да и как уж тут не ознакомиться, если сброс Ленина в пропасть начальство отнесло к особо важным делам и срочно сообщило о преступлении в Центр, в Москву! Где пролегает граница между делами особо важными, важными и как бы не важными, не догадывался никто в отделе КГБ по Эпчинскому району. Да никто и не гадал: все дела, включая государственные и антигосударственные, шли гладко, район из года в год перевыполнял план по сбору абрикосов и лесных орехов, в кабинете секретаря райкома незыблемо стояло переходящее Красное знамя, давно уже превратившееся в непереходящее. Важность будоражащих происшествий, записанных в разряд антисоветских действий, определял своим волевым решением начальник РО КГБ майор Гаджимагомедов, нацкадр. Решение начальника носило окончательный характер и не подлежало пересмотру.

Ознакомившись с содержимым папки, капитан Зворыкин выпил портвейна и призадумался: вождя мог скинуть любой, грубо говоря, первый попавшийся чучмек, они все одинаковые – будь то старый бандит, бегающий по горам со своим мешком, или первый секретарь райкома из сельских выдвиженцев. (В глубине безмятежной души Зворыкин соблюдал совершенное спокойствие: советская власть в подведомственном ему районе была непоколебима и никакие скидывания ей были нипочем.) Скинули – а мы опять поставим, скинули – а мы опять… А если даже поймать этих кидунов и засадить их годков на пятнадцать, то это ничего хорошего на местах никому не принесет: местное население только разозлится. Ну кому нужен Ленин на этом перевале? А если уж привезли, то надо охрану ставить круглосуточную – тогда не скинут. И это тоже должно быть ясно в Москве.

Настораживало другое: к сообщению о надругательстве над вождем партии был подложен отчет добровольного помощника из туберкулезного санатория «Самшитовая роща» под псевдонимом Хобот. Хобот обстоятельно, со знанием дела осведомлял о том, что в санатории активно действует подпольная организация больных, имеющая религиозно-исторический характер и поддерживающая контакт с местными жителями в количестве одного. Осведомитель внедрился в организацию и теперь ведет наблюдение изнутри.

Вот эта связь с местным жителем настораживала капитана Зворыкина, да и члены подполья, как следовало из донесения, ведут себя странно: выпускают газету под антисоветским названием «Туберкулезная правда», слушают какие-то лекции про древних зарубежных монахов. Вся эта история тянула на групповое дело, и, если он, капитан, его прошляпит, майором ему не стать уже никогда, а то и из органов наладят.

Не то чтобы Андрей Зворыкин так уж опасался заговора против диктатуры рабочих и крестьян в гнилых недрах туберкулезного санатория. Но туда, в «Самшитовую рощу», со всего Союза заносило каждой твари по паре: и инженеров, и учителей, и даже газетных писак. И эта ученая публика здесь, под самым боком, за санаторным забором, напрягала капитана Зворыкина: простой человек, хоть даже и чахоточный, против советской власти не пойдет – испугается, а ученые люди – дурные, никогда не знаешь, чего от них ждать. Старинные монахи их интересуют! А кого они имеют в виду под этими самыми старинными монахами? Вот это капитану Зворыкину следовало прояснить и выяснить.

Нельзя утверждать с высокой долей уверенности, что райцентр Эпчик являлся пупом всего обитаемого мира. Недоброжелатели и злопыхатели из областной столицы относили Эпчик к глухому провинциальному захолустью, да вдобавок еще и глумились, издевательски переиначивая название горного городишки – меняли «э» на «е», а «п» на «б», – и получали в итоге ругательскую нецензурщину. Неприятные люди, скандалисты! Ведь доказано передовыми учеными не без борьбы и кровопролития, что мир наш шарообразен, и по этой веской причине, не имея на поверхности никакой отправной точки, «пуп» его может располагаться где угодно: на Северном полюсе, в Нью-Йорке или даже в Москве, на Лобном месте. Конечно, центральная эпчинская площадь, имени почему-то Фридриха Энгельса, под прямым углом переходившая в голубую трехсотметровую пропасть, не могла соперничать с парижской Пигаль ни по каким параметрам, но это досадное обстоятельство ни в коей мере не ущемляло гордости эпчинцев и их горных гостей по той простой причине, что никто во всем районе ни сном ни духом не ведал о самом существовании площади Пигаль. Зато в Эпчике пять дней в неделю граждане мылись в бане, в ресторане «Горный орел» жарили шашлыки, а на той площади Энгельса из общественной уборной на одно очко, подвешенной на кронштейнах над пропастью, разглядывали в дырку незабываемый вид, от которого дух захватывало ничуть не хуже, чем от катанья на аттракционе под названием «американские горки». Безумству храбрых поем мы песню. По Эпчику, откуда эхо добегало и до дальних горных аулов, ходили разговоры о том, что еще один такой туалет для смельчаков функционирует только лишь на родине имама Шамиля, а больше нигде: там, в ауле Гуниб, тоже есть и площадь, и пропасть.