Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не даю ей ответить, обхватив черную шелковую талию дрожащей лапкой.
— Катуар не понимает по-русски. Она француженка. Скоро вашей Америке кирдык!
Катуар кивает и раскинув эстрадные руки, запевает на весь кинотеатр, круша голосом фотооптику и лампы софитов, поднимая подолы платьев из мэрилинского шелка:
— Nooooon! Rien de rien. Nooooon! Je ne regrette rien…
Хохоча и держась за руки, мы выбегаем из кинотеатра «Особый». Расталкивая водителей, охранников, сминая лица с обложек, выбивая из рук измученных нимф лакированные клатчи, разрывая свои приглашения и пуская их по ветру, вслед черному кортежу, что несется со стонами и хрипами по Новому Арбату — на закат, где дрожат паруса.
— Кто же научил тебя так с ходу врать? — Катуар, держась за мой локоть, снимает туфли и бросает их в чадную урну. — Сломался каблук. Пойду босиком. Кто, Марк? Карамзин?
— Нет, Птица, — я вдыхаю московский липовый отвар, настоянный на горячем битуме. — Карамзин тут ни при чем. Врать с ходу, легко, может научить только женщина.
Ами. Судьбоносная моя Ами. Как столкнуться с ней снова, соединиться, когда сценарий еще не написан? Что она должна совершить? Или я — ведь она все же дама. А я хоть и крошка, но почти джентльмен.
Могу механически составить детали. Гололед, она поскальзывается у входа в Университет, я поднимаю старушку. «Спасибо, юноша! Ах, это вы? Проводите меня, а то не дойду. Вы знаете, однажды я…» Но смазка дурная, цепь скрежещет и может сорваться.
Детали должны быть умаслены густо и жирновато.
Йорген делит эпизоды на правильные и неправильные.
В правильном эпизоде герой совершает естественный поступок, который выводит его на новый сюжетный виток. В правильном эпизоде всегда есть двойной смысл, оба сливаются, кино продолжается. Правильный эпизод — уже сам по себе новелла, с маленькой, но хорошо начищенной фабулой.
Неправильный замкнут в себе, не сулит ничего доброго ни дальнейшему сюжету, ни героям, ни скучающим зрителям. Он попросту лишний. Выбрось на ветер и никто не заметит.
Поэтому с правильным морозным скрипом я открываю дверь шального магазинчика рядом со станцией «Университет». Я беспечно сдал профессору Бурново зачет по декабристам, к которому не был готов, и свободен. Совершенно свободен. Хташа с всемогущим папой освободят меня от тревог и забот всей русской истории, вплоть до диплома. Теперь мне нужен кусочек скромного сыра, буду покусывать его в томлении во время сеанса в кино. Все равно никто рядом не сядет.
В магазинчике три мужественных заговорщика в мохеровых шарфах готовят восстание. Не декабристы — уже январисты, раз январь на дворе. Для восстания им нужно две бутылки водки и четыре бутылки пива. Еще колбасы, вон той, подешевле, черного хлеба и почему-то маслин. Или оливок.
— Нет, бля, маслин, я сказал!
— Пшел ты с маслинами, надо оливок!
— Оливки зеленые.
— И что?
— И с костями.
— Мудила, маслины тоже с костями.
Третий решается:
— В общем, крабовых палок.
Продавщица зевает. Не догадывается, что с утра замышляют люди в шарфах. Как они выйдут на площадь.
Пока она собирает январистам ингредиенты для восстания, кто-то приятно дергает меня за рукав серой куртки с капюшоном, в котором уместился бы я весь (сбросил на плечи мне однокурсник богатый).
— Юноша! — шепчут мне в ухо. — Позвольте вас попросить.
Оборачиваюсь, вижу старушку из библиотеки. В черном пальто до грязного пола, в белом пуховом платке. Яобещал тебе, Бенки, что старушка вернется. Иногда они возвращаются.
— Ой, это вы? — она пугается. — Хотя что уже терять, вы все видели. Купите мне, пожалуйста, бутылку водки.
— А вам разве не продадут?
— Нет. Я уже через-совершеннолетняя.
— Хорошо.
— Как славно! Вот деньги, — проталкивает без шуршания мне в карман бумажки.
— А какую? Я ничего не понимаю в водке.
— Скажите, что вы студент профессора Бурново. Она поймет. Я буду на улице, как ни в чем не бывало.
Услышав от меня фамилию Бурново, продавщица кивает и уходит в глубь товарных рядов, слышится звон. Январисты в углу уже начинают восстание, прямо из горла. Но это описывать скучно. Как утро туманное, утро седое.
Продавщица выносит бутылку, завернутую в газету.
— А ну вон отсюда! — приказывает январистам.
— Нииивы печальные, снегом покрытые… — поют они и гуськом идут в ссылку.
Отдаю бутылку старушке, она убирает ее в черную кожаную сумку-таксу с потертым замочком. Улыбается:
— Прямо под размер бутылки эта сумочка! — А подарил мне ее сам Микоян. Привез из Англии. Очень галантный мужчина. Был. Спасибо вам!
— Не за что. А можно спросить?
— Конечно. Только проводите меня до университета, я и так опаздываю.
— А при чем тут профессор Бурново?
— Это, юноша, совсем просто. Если вы думаете, что мы с ним заговорщики, то это не так. Профессор Бурново пьет только хорошую водку.
— Да, я знаю.
— Откуда? Вы с ним пили? Это знак особого доверия. Он никогда не пьет со студентами.
— Только с Бенкендорфом?
— А вы остроумный юноша… Ой, поскользнусь! Что же, суки, лед не убирают, а?
— Держитесь за меня.
— Вы вряд ли удержите. Простите, я не хотела обидеть. Ну простите, я вижу, что вы обижены.
— Нет, что вы.
— Со мной вам не надо казаться более мужественным, чем вы есть. Меня зовут Амалия Альбертовна. Я из старинного немецкого рода Крюднер, слышали?
— Крюгер?
— Крюднер, мой дорогой историк. Крюднер. Но меня можно называть просто Ами, мне так нравится больше. Наверно, я кажусь комической старухой?
— Нет, нет.
— Не старухой или не комической? Господи! Как вы ходите в таких ботинках зимой? Какой у вас размер?
— Тридцать восьмой.
— Как славно. А что у вас в пакетике?
— Сыр.
— Любите сыр?
— Да, очень. Я его даже в кино кушаю.
— Что? Кушаете? Знаете что, юноша? — она останавливается и берется рукой в серой варежке за толстый прут смоляной ограды. — Приходите ко мне заниматься.
— Чем?
— Вашей речью. Это все невозможно слушать. Если вы намерены жить в Москве, вам надо работать над своей речью. Убрать этот ужасный южный выговор. Нет-нет, вот сейчас нет никакого повода для обиды. Придете? Я живу в высотке на Котельнической. Вы наверняка не были в московских высотках.