Эта группа по своей кратофильской направленности непреодолимо оторвалась от прочих профессий. Внутри группы стремление к власти было почти равно у представителей всех четырёх. Догадайся, представители каких четырёх профессий оказались в этой властолюбивой группе? Подчёркиваю, речь шла о начальных, стартовых импульсах. Понятно, что потом, когда человек входит в дело с головой, у него прорезываются и другие крылья, и другие зубы, но вот вначале…

— Догадываюсь: лидируют в группе кратофилов журналисты.

— Лежало на поверхности. А остальные? Ещё три. Давай!

Васька честно задумался. Двадцатилетний опыт жизни шевельнулся, колыхнулся и выбросил:

— Артисты? Шоу?

— Нет. Даже близко нет. Они сами как дети.

— Ну не пожарные, конечно, не сантехники, хотя у последних сейчас необъятная власть. Как это говорится, техник сан. Опера «Башляй».

— Ещё помучаешься?

— Профессоры! — вспомнил Васька. — Деканы!

— Теплее, но мимо.

— Я не сдаюсь, но хочу скорей услышать продолжение.

— Прошу. Журналисты. Священники. Учителя. Психологи. Вопросы?

Васька, повеселевший на журналистах, сразу затих и насупился на священниках, воспрянул на учителях и озадачился на психологах. Потом что-то перекалькулировал и спросил с надеждой:

— Точно? Без ошибки?

— Точно. Диссертация была защищена и почти засекречена, тем быстрее потому, что соискатель шёл к степени доктора как раз психологических наук. Лёгкая доза критического в отношении к себе и коллегам была простительна. Всем остальным решили не показывать и не рекламировать.

— Из-за священников? — с пониманием спросил Васька.

— Ну что ты! Священники тут по определению: им с человечьими душами работать приходится с высоты непререкаемости. Они обязаны уметь управлять и, конечно, искренне желать этого. Нет: из-за учителей средней школы! При тестировании там обнаружились интересные результаты, которые даже самым тщеславным журналюгам не снились.

— Но ведь учитель — это святое. Даже политики, баллотируясь, всегда говорят о зарплате врачам и учителям — в первую очередь! Образ учителя, как образ матери, Родины, чести, достоинства, — нет, это невозможно. Святые люди!

— Вот видишь, Васёк, ты сам прошёл путь, которым проходит каждый, кому пытаются сказать правду. Достаточно тронуть стереотип, и всё. И правда уже никому не нужна, потому что её некуда положить. Вернёмся к началу: видимое и невидимое. События — и пружины. Если обнародовать исследование про учителей, у многих заболит, как зуб, стереотип. И что тогда: не бороться за зарплату врачам и учителям? Да любой политик, забывший хоть один пункт из джентльменского набора, — всё, считай, труп. В наборе-то немного, но жёстко: безопасность, борьба с пороками, рабочие места, уверенность в завтрашнем дне и прочая. И конечно, врачи-учителя, поскольку священная корова. О врачах, кстати, в той диссертации ни слова. Они просто лечат. А учитель средней школы даже за пять копеек, даже срывая горло, но на работу выйдет и уроки проведёт. Поскольку власть над маленькими, мягкими, неразумными, подчинёнными, нежными существами необъятна и нигде более в таком же объёме не воспроизводима. А от этого вида энергообмена никто не в силах отказаться.

Васька загрустил и померк. Я поняла, что моя провокационная лекция совершает некую чудовищную работу, возможно, чёрную. И мальчику больно.

— Давайте дальше, — тихо попросил он, видимо, из любопытства. — У меня была хорошая первая учительница. Говорила, старших слушаться надо.

— Ну и давай слушайся. Только если опять заболит — скажи, отдохнём. Итак, журналисты идут в профессию за властью. Это высшее наслаждение, поэтому профессия — самая популярная и массовая. Все остальные по сравнению с этим жалкий паллиатив. Наслаждения телесные, кулинарные, спортивные, — всё мимоходом прихватывает глоток власти над другим человеком. И нет большей сладости живым, чем заставить другого выслушать тебя, принять твою точку зрения, а если не принял — опять заставить. Люди умирают в битве за мнение. Сверху присыпано пудрой и полито глазурью: убеждения, принципы, идеи, воззрения и прочее, прочее. В переводе на понятный язык: делай, как я, думай, как я, молись, как я, но не подходи близко. Не сливайся со мной. Я выше, я отдельно. А ты делай! И не перепутайте меня с кем-нибудь другим! Схема любой журналистики.

— Вы говорите мне жестокие вещи, чтобы я понял, какое вы чудовище? Или зачем? Как я должен всё это понимать?

— Вась-Вась, а ведь мы договорились: тебе нужна правда, и ты готов потерпеть и не перебивать. Договаривались? Терпи. Кстати, не только в журналистику, а в любое искусство люди бегут за наслаждением. Слово, малыш, однокоренное сладости. Пощупай, пожуй, потерпи.

Бедный малыш. Он сделал шажок в сторону и шёл теперь как-то официально, будто чужой. Я ждала, пока гарпун обрастёт мозолями.

— Продолжайте, — сказал он минут через десять, когда мы дошли до павильона «Культура».

— Продолжаю. Итак, ты понял, что журналюги суть кратофилы. Даже если не отдают себе в этом отчёт. Но спрятать себя в тексте ещё никому не удавалось. Ни в печатном, ни в аудиовизуальном. Текст — самый жёсткий рентген. Видно всё. А что не видно — то чувствуется. Главное, пойми: выходя на люди, журналист всё своё транслирует полностью, как бы ни был он мастеровит по части сокрытия своих мыслей. У радио есть так называемый совокупный слушатель, великое ухо которого в нашем случае раскинулось от Калининграда до Владивостока. Это ухо всё слышит, на всё реагирует, причём адекватно. И если журналист начинает хоть чуточку давить, не важно чем, ухо высылает ему молнию: не дави, само всё понимаю. Это не связано с так называемой правдой. Это только эмоции. Но именно они решают всё. На ухо давить нельзя даже с самой великой правдой. Например, нельзя кричать в ухо: «Эй, ты пришито к дурьей башке, у которой внутри солома! Труха! Рабская психология! Отсутствие вкуса к подлинным демократическим ценностям!» И тому подобное нельзя кричать в совокупное ухо.

— Ухо сворачивается в трубочку? — ожил Васька.

— Нет, не сворачивается. Ухо шлёт ещё одну молнию: иди-ка ты со своим криком куда подальше. Но журналюга не понимает и опять кричит: «Эй, ухо, а ты ещё и непатриотичное какое-то! Давай-ка я научу тебя родину любить!!!»

— Это, насколько я понимаю, вы… прыжком по истории?

— Конечно. Разные этапы, разные крики. Так вот теперь мы подходим к сути моей проблемы.

— Неужели?.. — хмыкнул он.

— А суть её в том, что я в ухо не кричу. Я ему то шепчу, то воркую, но никогда не командую ни «левой, левой», ни «правой, правой». Я хорошо отношусь к людям. Жаль их, удавленных информацией, поэтому я стараюсь быть нежной. Передачи-портреты, культура там всякая.

— Это я слышал. Мелодия! Что ни скажете, музыка. Мы вас всей семьёй долго слушали, а потом я написал, потому что рука вроде сама вывела ваше имя.

— Понимаю. Так часто бывает. Это тоже вид власти: музыка голоса, спокойный тон, уверенное знание правил и ударений. Особое очарование. Но за всем этим я прячу нежелание кричать в ухо, потому что мне жаль людей, и других мотивов тебе приводить не буду. И вот на этом-то я и погорела. Ухо, не чувствительное к мелодичной тишине, однажды начинает требовать, чтобы его, так сказать, почесали. Дунули. «Дайте мне в ухо! — кричит само ухо. — Сильнее! Да вот же как надо! Я сейчас покажу, как надо мне дать в ухо». Не получив, оно берёт бумагу и пишет в дорогую редакцию. Вот вкратце схема. Ничего нового, но тебе почему-то неприятно, а почему?

— А как вы думаете? На кухне задохнулась моя мать, и весь этот несчастный случай, если верить вашей интерпретации, закономерен. Никаких случайностей. Она была обречена, так?

— Это если верить моей интерпретации. А ты можешь и не верить.

— Почему вы так беспощадно откровенны? — В голове у мальчика всё перекосилось, и слышно было поскрипывание.

— Ты же хотел правды.

— А вдруг это лишь ваша правда? Вдруг у других она другая?

— Умница. Так и есть. Народное речение: у каждого своя правда. Оттого и войны. Всё понятно?

— Но ведь журналист обязан искать и передавать настоящую правду!

— Ценная мысль. Должен. Ищу. Всю жизнь ищу, передаю, самую настоящую. Только теперь вспомни самое начало нашей беседы, ну, про диссертацию, про учителей,