Пьеро да Винчи прочел отцовское письмо и, хорошо зная своего родителя, начал думать, что именно прячется за его словами. Он помнил, что несколько месяцев назад отец жестко объяснил ему, что если родится мальчик, то по истечении трех-четырех лет его нужно будет отобрать у матери и дать ему хорошее столичное воспитание. Теперь, судя по написанному, он вроде бы всем сердцем сочувствовал Катерине и не хотел, чтобы у нее отбирали ребенка. Отец его не был ни простодушен, ни особенно отзывчив, детей своих любил сдержанно и больше всего на свете ценил собственные удовольствия. Склонность его к противоположному полу была почти пугающей: женщины в самом соку, юные, едва расцветшие девы, девочки, только-только достигшие тринадцатилетнего возраста, и даже стареющие крестьянки с руками, покрытыми темным загаром, и мощными, как и должно быть, задами, поскольку от вечной работы на поле зады их становятся больше кобыльих, его привлекали к себе, и да Винчи порою сменял за ночь пару любовниц. Бывало, что девственница, вся дрожащая, вся в пятнах на тоненькой шейке своей, ложилась на ту же перину, с которой, нагрев ее простонародной любовью, вставала сердитая баба, пропахшая до самых ступней чесноком и кинзою. Представить себе, что отец его нежно следит из окна, как по темной аллее идет Катерина с младенцем, играющим каким-нибудь там лепестком или перышком, разумный нотариус просто не мог. Однако ему пришло в голову вот что: «Страшащийся смерти родитель, наверное, обрадован случаем сделать добро. И раз мы живем в это жуткое время, когда по дороге боишься наткнуться на мертвое тело, когда все молчат, как будто их рты заморожены, или рыдают, как ночью рыдают шакалы, а разная сволочь, нечистая на руку, пытается только нажиться на горе, — раз выпало нам жить в такую годину, то, верно, отец мой приход Катерины воспринял как то, что Господь проверяет, способен ли он на заботу о ближнем».

Ах, как он ошибся. Вернее сказать, какой произвольный зигзаг совершила незрелая мысль человека, который привык плотью — жить, плотью — думать и даже любовь свою помнить лишь плотски, поэтому и явленья духовные: сомнение, жалость, сжигающий стыд — всегда относил к пустякам и немедленно выбрасывал их из сознанья. А плотью: здоровьем ее, ее сытостью, ее волосами, ногтями, зубами и запахом, пряно идущим из паха, когда он, бывало, домой возвращался с удачной охоты, а главное, диким, ни с чем не сравнимым желанием женщины — теперь он вдруг стал дорожить еще больше. Когда вспоминал, как спешил к Катерине, сжимая в ладони записку ее, как врал Альбиере и как не дотронулся до свежей хозяйки дорожной гостиницы, ему становилось досадно, как будто, стреляя в оленя, попал он не в сердце, не в шею животного, а промахнулся и ранил своим арбалетом собаку.

Лукавая плоть бесновалась в желудке, шумела горячею кровью в ушах, и он, словно бы уменьшаясь душою, спускался все ниже, и ниже, и ниже, рискуя закончить той свалкой, в которую возница, черней, чем летучая мышь, свозил на телеге умерших и наскоро их всех засыпал равнодушной землей.

Один из философов, имя которого все время выскакивает из памяти, оставил вполне здравое рассуждение, обьясняющее, что происходит с людьми во время больших общих бедствий. Жил этот человек не то немного позже, не то немного раньше да Винчи, но каким-то образом получил доступ даже к архивам нашего с вами недавнего времени. А как получил, не могу объяснить. А если бы даже могла, так не стала бы.

«Нельзя утверждать, — писал этот философ, — что на психику большинства людей не оказывают своего воздействия такие факторы, как голод, болезни и страх. В связи с этим вспоминается мне один из самых великолепных на земле городов, вознесенный над холодною, серебристо-серого цвета рекою, в которой водится маленькая, неказистая рыбка, именуемая корюшкой, и вкуснее ее, особенно в жареном виде, нет ничего на свете. В ноябре не важно какого года, поскольку все лета, все тысячелетия подобны друг другу, великолепный город оказался в кольце врага и был отсечен от живого. И начался голод. И смерть наступила так, как наступает зима или вечер. Поскольку я сам не был там, то мне легче сослаться на тех, кто все видел воочию. „Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, а остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всякой мишуры: одни оказались замечательные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие люди. Совершались чудеса“, — вот так вспоминал близкий мне человек, с которым беседовал я незадолго до смерти его, но надеюсь всем сердцем, что буду еще очень часто беседовать, когда умру сам, и ужтамнам никто не станет мешать вспоминать обо всем, чтоздесь,где мы жили и умерли, было. И во времена, когда погибал этот великолепный город, и тогда, когда чума сотрясала Флоренцию, и когда ополовинилась от неурожая средневековая Германия, и в те времена, когда голодомор спрессовывал трупы в земле Украины, — всегда небеса разверзались, и люди с живою душою в них видели Бога. И Бог видел их».

Пьеро да Винчи — то ли именно из-за того, что ему выпало жить в зараженной чумою земле и чувствовать ежедневную опасность, то ли оттого, что не было рядом с ним высокого сердцем и чистого разумом человека, а были одни свистуны и гуляки, то ли оттого, что отец передал ему частицу своего развратного эгоизма, а может быть, и от всего вместе взятого — умудрился за полгода превратиться из романтического и пылкого юноши в жадного до денег дельца, который превыше всего ставил собственную выгоду и, в сущности, нисколько не боялся Бога. Никто не утверждает, что в нем полностью погасла любовь к Катерине или, вернее сказать, погасло то, что он принимал за любовь к ней, но соображения мелочные, сугубо практические и недостойные одолевали его со всех сторон, и, будь он каким-нибудь русским писателем, сравнил бы он сам себя с горсткою сахара, засиженной мухами столь густопсово, что цвет его белый почти не просвечивал.

Люди не любят себя плохими. Это уж только совсем вывернутый человек (скорее всего, что не в жизни, а в книжке какого-нибудь, скажем, хоть Достоевского) начнет упиваться своими пороками и так упивается самозабвенно, что даже читателям надоедает. В основном же люди с легкостью извиняют себя и, как щенки, отворачивающие мордочки, если тыкают их носом в только что наложенную, слегка еще дымящуюся кучку, отворачиваются от своих недостатков и любому плохому поступку находят приличное объяснение. Пьеро да Винчи немедленно вспомнил о законной жене Альбиере и о том, что неверность в браке заслуживает порицания.

«Ведь я же жалею свою Альбиеру, — подумал он грустно. — Жалею глазенки ее, ручки, ножки и круглые плечики с розовым следом от тесных бретелек и, пуще всего, жалею ее эту скользкую норку, которая — что уж таиться! — тесна зверьку моему, но поскольку я муж, законный ее обладатель, зверек мой обязан туда пролезать, скрестись там, покуда не кончится рвенье. Да, тесно! И пахнет какой-то селедкой! Но это не просто селедка, которую кухарка готовит под шубой на праздник, а это другая селедка, законная! И грех ею пренебрегать, смертный грех! Так что получается? Бросив здесь крошку, помчусь я в деревню к отцу, к Катерине и там, разумеется, вмиг потеряю рассудок при виде ее. Снова слезы, безумные ночи и ссоры с отцом. Ребенка к тому же сюда брать нельзя. Что делать мне в городе с малым ребенком, оторванным от материнской груди?»