— Взяла бы я, дама, тебя в ученицы, — сказала ей ведьма. — Да время не то. Сама скоро перебираюсь в Болгарию. Места у них дикие, люди простые. А церковь ослабла. Никто и не тронет. — И вдруг приказала синьоре Беррини: — Мамаша, подайте мне ножницы.

Вспыхнув от столь фамильярного обращения, синьора Беррини сдержанно достала маленькие ножницы из корзинки с рукоделием и отдала их ведьме. Та быстро отрезала ноготь с мизинца на левой ноге Альбиеры и спрятала в черный мешочек.

— Тебе размельчить этот ноготь придется, — сказала она Альбиере. — Да так размельчить, чтобы он стал как пыль.

— Зачем размельчить? — упиваясь свободой, спросила ее Альбиера.

— Затем, что подсыпешь крупинку в еду… Как звать-то его?

— Пьеро!

— Ну, Пьеро так Пьеро. Подсыпешь крупинку и скажешь тихонько: «Так я тебя, Пьеро, топчу, как хочу, а ты подчиняешься мне, как мизинец мой собственный мне подчинен». Поняла?

— Конечно!

— Теперь давай ногу, мне нужно подошву твою поскрести.

— Ах, Боже! Зачем же скрести ей подошву? — вмешалась синьора Беррини.

— Мамаша! Ведь я не у вас попросила подошву! — И ведьма оскалилась, да столь сердито, что бедная мать вся смешалась и сникла.

Достав то ли пилочку, то ли полоску наждачной бумаги, суровая гостья взяла ногу женщины и соскребла с подошвы сухую и ломкую кожицу.

— Смешаешь с остатками ногтя. Подсыпешь в еду и шепнешь: «Как ноги мои по земле наступают на камешек каждый, так ты, о мой Пьеро, любить меня будешь и каждою костью, и каждою жилой, и каждой каплею крови своей». Потом отдышись и опять: «Люби меня так, о мой Пьеро, как я люблю свою кожу, лицо свое, волосы, и как я сама никому не отдам ни тела, ни духа, так ты, о мой Пьеро, всегда будь при мне». Потом слепишь куклу…

И тут Альбиера ее перебила:

— А можно мне выведать все его тайны? И знать, что за женщина с ним, от которой родился ребенок?

— Родился ребенок? Дай я погляжу сперва, что за ребенок, зачем он родился…

И, пробормотав эту странную фразу, дочь дьявола вынула зеркало. Сперва на него подышала сама, потом, проколов золотистой иглою запястие у Альбиеры, покапала на зеркало кровью…

С благодарностью обращаюсь к документу:

«Никто не знает о последних днях Вальпургии Оро. Известно только то, что, вернувшись домой после посещения Альбиеры, она слегла и больше ее не видели ни в одном из флорентийских домов. То, что она не попала в число тех, кто был сожжен, известно доподлинно. Список сожженных был тринадцать раз зачитан с амвонов и даже читался на рынках и в разных торговых, активных своей многолюдностью точках. Однако до нас дошли сведения, что, будучи уже немощной и еле двигаясь, Вальпургия Оро пришла к одному из священнослужителей и попросила разрешения исповедоваться ему. Во время исповеди она сообщила, что произошло с ней в доме нотариуса. Оказывается, заглянув своими зелеными и косыми, что является первым признаком нечистой силы, зрачками в зеркало, она увидела сперва младенческую руку, кротко и, как сказала ведьма, „с немыслимым милосердием“ покоящуюся на белом холсте. Строптивая женщина вдруг ощутила тепло, которое всю ее „запеленало“, ее выражением пользуясь. Не будучи в силах отвести глаз от зеркала, она, совершенно позабыв об Альбиере и синьоре Беррини, продолжала всматриваться. Невидимое дитя слегка повернуло всю руку настолько, что выпуклая ладонь обнажилась. Ведьма размякала от каждого еле заметного движения этой руки настолько, что низ живота ее вдруг увлажнился и сердце забилось, как это бывало от частых соитий ее с самим дьяволом. Раскрытая ладонь младенца отличалась белизной и яркостью, хотя по размеру своему не превосходила среднюю ладонь новорожденного. Тепло же, исходящее ото всей руки, усиливалось с каждой секундой. Стыдясь того, что происходит с нею, несчастная ведьма сползла на ковер с постели супругов и сразу свернулась в клубочек, поскольку природа ее позволяла осваивать позы домашних животных, а часто не только домашних, но диких. Потом, как сказала она исповедуясь, исчезла рука, но возникло плечо и маленький локоть, потрясший ее „выраженьем невинности“. Надо заметить, что Вальпургия Оро, малословная от природы, во время исповеди пыталась, как могла, передать духовное потрясение, которое пережила она в тот день, и потому странный факт, что священник оставил после этой исповеди краткую запись в церковной тетради, весьма важен для понимания дела. „Она, — записал священник, — говорила с трудом, как говорит человек, не позволяющий себе произнести ни одного лишнего слова, но зато те слова, которые она выбирала, отличались сокровенностью и точностью смысла. Особенно поразило меня, что на вопрос мой, удалось ли ей увидеть в зеркале лицо младенца, ведьма начала биться в судорогах, которые мне с трудом удалось успокоить с помощью крестного знаменья и чтения молитв. Затихнув, она созналась, что собственно лица младенца разглядеть не удалось, но всякое воспоминание о том круглом свете, который сосредотачивался в области, расположенной над плечом, которую она не могла и разглядеть в силу его пронзительной яркости, приводило в содрогание всю ее телесную природу. Если верить этим признаниям, Вальпургия Оро, с рождения вступившая на путь смертного греха и заслужившая того, чтобы быть сожженною или же повешенною, что, однако, не так безопасно, как сожжение в огне, ибо плоть, обращенная в пепел, не имеет возможности восстановиться в человеческом образе, покинула дом Альбиеры да Винчи немедленно“».

Она загрохотала ногами, обутыми в наимоднейшие туфли, каждая пряжка на которых стоила столько, что можно было бы полгода прокормить какой-нибудь, скажем, затерянный остров со всем его взрослым мужским населением. Она полетела по лестнице вниз и, не попрощавшись, не взяв даже денег, нажитых нечестным трудом, распахнула тяжелую дверь, оказалась на улице, где те же телеги полз-ли с мерным стуком и те же сидели возницы, которые как будто гордились своею работой.

— О, мама, — сказала тогда Альбиера, — она что-то видела в зеркале. Что?

Синьора Беррини, уже и без того напуганная своим предложением обратиться к ведьме с тем, чтобы наладить супружеские отношения дочери с мужем, промычала невнятное и, кликнув служанку, ретировалась. Альбиера же с опаской взяла в руки брошенное на ковер зеркало, заглянула в него, но не увидела ничего, кроме собственного своего отражения, поразившего ее бледностью кожных покровов.

Теперь возвращаюсь в селение Винчи, к оставленной там Катерине с младенцем. Несмотря на близость к Флоренции, селенье не знало чумы. И куры в своем обветшалом курятнике, и свиньи, задравшие лица к луне, и лошадь, жующая сено в конюшне, — короче, все слышали, что в богатейшей, роскошной Флоренции смерть так и косит несчастных людей, согрешивших, конечно, столь сильно, что их на корню уничтожить — единственное, что осталось.

Деревня готовилась спать. Отец бесшабашного Пьеро да Винчи стоял у окна и стучал по стеклу костяшками пальцев.