добросовестность своего народа; беда народу, когда он не может уважать своего правительства», – сокрушался Никитенко.

В середине ноября случилось наконец хорошее событие – в Петербурге открылась Первая передвижная художественная выставка. Годом раньше министр внутренних дел Тимашёв одобрил и утвердил устав, по которому художники имели право устраивать свои выставки во всех городах, знакомя народ с русским искусством.

Александр Егорович Тимашёв был гением на своем посту, очевидно, в силу своей нетипичности. Обладая способностями трезвомыслящего руководителя, он организовывал все направления хозяйства России и, сколько мог, сдерживал разрушительные силы. Оказывал благотворительную помощь нуждающимся школам и больницам, занимался фотографированием, став отличным портретистом, а скульптурные работы Тимашёва экспонировались на выставках в Академии художеств (сейчас можно их видеть в Русском музее).

Душой и вдохновителем передвижников был Иван Николаевич Крамской. «Достоин ты национального монумента, русский гражданин-художник! – восхищался им Репин. – Боец, учитель, ты вывел родное искусство на путь реализма. Потребовал законных национальных прав художника. Опрокинул навсегда отжившие классические авторитеты и заставил уважать и признать национальное русское творчество».

На выставке Крамской представил картину «Русалки» – сцену из «Майской ночи» Гоголя. Выбор его был неслучаен: панночка, утопленницы, ведьма – это тоже миф, такой же миф, как тот, скандинавский, предложенный выпускникам Академии и против которого Крамской и еще тринадцать академистов подняли бунт. Но миф, рассказанный Гоголем, – и как рассказанный! – был свой, понятный, он был близок душе, близок всему существу Крамского, возросшему среди русской природы. «О, как я люблю мою Россию… ее песни, ее характер народности…» – писал он в дневнике, когда ему было пятнадцать лет.

Кроме «Русалок», на выставке были «Грачи прилетели» Саврасова, «Петр I и царевич Алексей» Николая Ге, картины Перова, Шишкина, Клодта и многие другие. Лучшие полотна еще до открытия выставки приобрел Павел Михайлович Третьяков.

Это был удивительный человек. Худой, высокий, с окладистой бородой и тихим голосом, он больше походил на угодника, чем на замоскворецкого купца. Он и внутренне не походил на своих собратьев: никаких попоек, ресторанов с цыганами, тройками и швырянием денег, ничего из того набора хамских выходок, на которые были щедры его богатые современники. Третьяков начал собирать картины русской живописи, когда еще ни Репина, ни Крамского, ни Шишкина не было, когда основной тон в искусстве задавала бездушная Академия. Никто не верил в торжество русской национальной школы живописи, но Третьяков – верил! «Что не делают большие общественные учреждения, – то поднял на плечи частный человек и выполняет со страстью, с жаром, с увлечением и – что всего удивительнее – с толком. В его коллекции нет слабых картин», – с уважением говорили о Третьякове люди искусства.

Первая передвижная выставка привлекла к себе толпы зрителей. Экспонаты размещались в залах Академии художеств, и критик Владимир Стасов, переходя от картины к картине, громко восклицал: «Ведь это неслыханно и невиданно, ведь это новизна поразительная!» Возбужденная публика находила в каждой картине что-то особое для себя.

– Молитва святая… – О «Грачах» Алексея Саврасова. – Когда приближаешься, охватывает удивление: какое маленькое полотно. Как все скромно и просто. И в то же время понимаешь, что это – чудо.

Картина Николая Ге «Петр I и его сын Алексей» была уже куплена Третьяковым, как и «Грачи» Саврасова, и Александр II заказал для себя повторения. Цесаревич заказал повторение картины «Оттепель» молодого художника Федора Васильева, которую задолго до выставки приобрел Третьяков. Картина Ильи Репина «Бурлаки на Волге» была куплена великим князем Владимиром Александровичем, но министр путей сообщения об этом не знал, и напал на художника:

– Ну скажите, какая нелегкая дернула вас это написать? Вы, должно быть, поляк?. Ну как не стыдно – русский! Да ведь этот допотопный способ транспортов мною уже сведен к нулю, и скоро о нем не будет помину! А вы, наверно, мечтаете найти глупца, который приобретет этих горилл.

(Министр очень грубо солгал – бурлачество ликвидировала уже советская власть.)

«Трудно теперь предсказать, куда пойдет наше искусство, но перед ним распахнулось что-то широкое, светлое, совершенно новое, небывалое, чего никто не ожидал, о чем никто не смел думать…» Так сообщали газеты.

Так закончилась Первая передвижная выставка.

XXIV

В комиссии Государственного Совета решался вопрос об отказе в высшем образовании неимущему и среднему сословию. Причина – в шестиклассных реальных училищах не преподают латинский и греческий языки. По мнению членов Совета, нельзя быть финансистом, юристом, врачом и т. д., не изучив греческий и латинский, как это делается в Европе. Никто не подумал, сколько талантливой молодежи останется за порогом науки лишь потому, что нет средств обучаться в классических гимназиях, где латинский и греческий обязательные предметы. Девять членов Совета выступили против реформы, цесаревич их поддержал, – и всё же реформа о среднем образовании вступила в силу.

Начались возмущения и жалобы. В Петербург приехал попечитель Закавказского округа Я. М. Неверов, просить пощады от греческого языка.

– Мы почти лишены лекарей и ветеринаров, отчего и людям и скоту приходится очень плохо: болезней тех и других некому лечить. Некоторые местности прямо обратились к наместнику с просьбой дать лекарей. Но где же их взять, когда и во внутренних губерниях России их недостаточно. Надобно приготовлять докторов, а нет доступа без греческого языка.

Ему ответили, что уступок не будет.

– Пусть и холера, и оспа, и скотские падежи разгуливают, лишь бы греческий язык существовал? – вспылил Неверов.

Он ничего не добился.

«Ныне правят всем царедворцы, – негодовал А. В. Никитенко. – Если бы они были сколько-нибудь умны, они правили бы не так. Это пошлые и ничтожные люди. Их государство или отечество, как говорил князь М. М. Щербатов еще во время Екатерины, есть двор, а их идея – сиденье на своих местах. Как преступны все эти мелкие души! Пугают нигилистами. Но ведь даже людей серьезных и степенных такие реформы доведут до нигилизма. Общество не позволит дурачить себя. А если позволит, то пусть живет, как стадо баранов!»

Вряд ли хоть что-то из гневных речей, раздававшихся по России, доходило до государя, и вряд ли ему было до них – он упивался любовью. Рождение сына сделало его подкаблучником Долгорукой. Императрица слегла: ребенок родился в Зимнем дворце, и счастливый отец присутствовал на родах! Члены царской семьи роптали. Долгорукая распространялась, что только она заботится о государе:

– Никто не давал себе труда избавить его от сквозняков. Его кровать была жестка, как камень; я заменила ее на кровать с пружинным матрасом и заботилась, чтобы постель согревали… Он был тронут до слез проявлением внимания.

Близкая подруга её повествовала:

– Александр с наслаждением