Кошко вынул карманные часы, покачал головой:

— Однако! Уже начало первого… Пора по домам.

Соколов с усмешкой посмотрел на начальника сыска:

— По домам, но не по своим.

— А по каким?

— По тем, где можем застать Калугина или хотя бы эту Аглаю. Важна каждая минута.

Кошко устал, хотел спать, но согласился:

— Гений сыска, как всегда, прав — скачем на Новую Переведеновку!

Сыщики, прихватив с собой для компании Ирошникова и Павловского, понеслись к Сокольникам. Дорога была неблизкой — на другой конец города.

Кучер, поминутно ругаясь на лошадей, дорогу, мороз и прочие неудобства жизни, гнал так, словно спешил в преисподнюю.

Сыщики подкатили к прочному двухэтажному дому, сложенному из толстых бревен на каменном цоколе. Могучими железными ставнями на ночь была закрыта лавка. Над ней еще красовалась громадная вывеска: «Бакалейная торговля Павла Фонарева».

Как и положено, в этот ночной час при доме дежурил дворник — для наблюдения порядка. (Такое еженощное бдение вменялось в обязанность всех московских дворников.) Чтобы не терять попусту времени, он счищал наледь возле крыльца.

— Бог в помощь! — сказал Соколов.

Дворник сдернул с головы треух:

— Здравия желаю, люди добрые.

— Мы хоть люди добрые, но все же полицейские. Скажи, раб Божий, это дом покойного Фонарева?

Дворник вновь сдернул треух, перекрестился на темневший на фоне звездного неба силуэт колокольни и вздохнул:

— Царствие небесное, славный был человек мой хозяин! Прямо не верится, что уже нет его. В фамильном склепе теперь лежит, на Алексеевском кладбище. У него там с родными костями склеп.

— Аглая дома?

— То-то и оно, что опоздали малость, господа начальствующие!

— Как так? — удивился Соколов.

— С час тому назад подлетел этот, господи прости, леший, ее жених Калугин, подхватил нашу кралю и унесся туда, — махнул рукой, — к Красному Селу. Статочное ли это дело, девице по ночам шастать? Чего Аглаюшка в нем нашла? Морда круглая, наглая. Тьфу! Я ему вежливо: «По ночам чего девушку беспокоить?» А он мне кулаком в нос и орет: не твоего, дескать, скудельного ума дело. Скоро моим хозяином заделается, мне теперь молчать надо. Как говорил покойный Павел Иванович: «Ешь пирог с грибами, держи язык за зубами!» Аглаюшка застенчивая, безропотная, а теперь и вовсе сиротинушка. Матушка ее в первом году скончалась.

Сыщики задумчиво молчали.

Кошко, как лицо начальственное, наконец принял решение:

— Полагаю, Медников уже дал указание своим наружникам и они рассыпались по адресам и вокзалам… Далеко не уйдет! Но поеду, своим глазом посмотрю, дело серьезное. — Просящим тоном обратился к Соколову: — Аполлинарий Николаевич, ты прав: действовать следует стремительно. Ты очень меня одолжил бы, коли помог провести эксгумацию трупа купца Фонарева. А то уедем с тобой в Петербург, и дело без нашего глаза останется. Очень прошу! Тем более мы в двух шагах от Алексеевского кладбища.

Эксгумация — дело неприятное, но гений сыска согласно кивнул:

— Помогу, конечно! — Посмотрел на Павловского. — Инструментарий у тебя, Григорий Михайлович, с собой?

— Все свое ношу при себе! — шуткой отвечал Павловский. Он любил гения сыска, как самого близкого человека, и совместный труд с ним — пусть и среди ночи — был судебному доктору по сердцу. — С вами — хоть в преисподнюю.

Соколов рассмеялся:

— Грехов много, но рассчитываю на милость Божью и на более приятное место пребывания души своей. Да и то не скоро. А пока что моя душа стремится на Верхнюю Красносельскую.

— Тогда надо нам извозчика нанять. Во-он, мерзнет на углу…

— Труд не велик! — Соколов разрезал ночную тишину пронзительным разбойничьим свистом: — Эй, кобылий командир, греби сюда!

Извозчик заторопил лошадку.

Соколов с маху прыгнул в саночки, Павловский уселся на передок.

— Гони! — весело крикнул сыщик.

— Куда?

— На кладбище, на Алексеевское.

Извозчик, пожилой мужичок, завернутый в синий громадный кафтан, испуганно перекрестился, но ничего не ответил. Сани понеслись, взметая снежную пыль и подпрыгивая на ухабах.

— Вот это работа! — искренне восхитился начальник сыска, усаживаясь в казенный экипаж. — Если бы все столь стремительно дело делали, преступников давно бы под корень извели.

— Не волнуйтесь, на наш век останутся! — заверил Ирошников.

И никто не ведал, какое ужасное, невиданное испытание ждет нынешней ночью гения сыска.

Когда Соколов прикатил к кладбищу Алексеевского монастыря, окошки смотрительского дома не светились. Соколов грохнул ногой в дверь:

— Эй, хранитель вечного покоя! Вставай!

Смотритель распахнул дверь. Он был в одном исподнем, сонливо потягивался. Обиженно проворчал:

— Мало того что спать не дают, еще и насмехаются…

— На том свете выспишься, а тут дело особой срочности. К тому же днем в чужой склеп забираться неудобно. Сам знаешь, православные люди не любят, когда покойных тревожат. Если бы тебя застали в то время, когда ты покойного из гроба достал, а мой Павловский затхлое чрево ему разрезает, народ разорвал бы тебя на клочки. И народ был бы прав. Быстро одевайся, нам нужен склеп купца Фонарева.

— Единый миг, господа сыщики! — И побежал одеваться.

Терпеливый Павловский безропотно сносил неудобства полицейской жизни. Чтобы подбодрить звонко зевавшего эксперта, Соколов, знавший много любопытного из московской старины, произнес:

— Тебе известно, Григорий Михайлович, почему тут возник Алексеевский монастырь с кладбищем? Ведь он прежде, в века минувшие, располагался на Пречистенке.

Павловский удивился:

— Вот как?

— В 1827 году император Николай Павлович после долгих раздумий решили прекратить строительство храма во имя Христа Спасителя на Воробьевых горах.

— Почему?

— Это дело оказалось весьма разорительным. Император самолично выбрал новое место для его возведения — у Пречистенских ворот на месте древнего Алексеевского монастыря. Монастырь перенесли на то место, где сейчас стоим с тобой, эскулап, а кладбище на старом месте упразднили. Московские старушки шептались: «Добра не будет храму, на нехорошем месте стоит — на костях человеческих».

— Старушки, слава богу, ошиблись! На радость православным людям храм благоденствует. И Алексеевское кладбище на новом месте пришлось впору…

Соколов согласился: