— Да, богатым людям оно полюбилось. Сейчас пойдем мимо могил знаменитых фамилий — торговцев чаем Перловых, водочных фабрикантов Шустовых, кондитеров Абрикосовых, купцов-миллионеров Оловянишниковых. А-а, вот шествует и наш смиренный хранитель костей. Что за огарок свечной? А где электрический фонарь?

Тщедушный старикашка, закутанный в немыслимый салоп, натужно прокашлялся:

— Нету фонаря, фонарь денег стоит. Да и свечка последняя, гха-гха.

— Не ври, дед! Держи двугривенный, давай свечи. А то как эксгумацию делать? В темноте Павловский вместо покойного тебя разрежет.

Смотритель оказался предусмотрительным. Засунув монеты куда-то за пазуху, он полез в карман и вытащил две толстые необожженные свечи.

— Рад служить вашему благородию… Только пока тратить свечи не надо, снаружи сейчас луна светит, снег аж искрится.

— Где похоронили купца Фонарева?

— В ихнем склепе. За мной держите по этой дорожке, сюда к церкви. Боюсь, вы в своих штиблетах насквозь там промокнете. Намело нынче…

Павловский поднял свой увесистый кожаный саквояж, нарочно предназначенный для инструментария.

Сразу за монастырскими воротами начиналось кладбище. Косматые, дикие сосны, видевшие нашествие Наполеона, мрачным шатром распустили ветви. Тишина стояла совершенно невероятная. Скрип снега под ногами казался оглушительным.

Соколов задержался около громадного надгробия, стоявшего слева от входа. Он негромко, сдерживая могучий голос, произнес:

— Смотри, Григорий Михайлович, под этим камнем покоится прах знаменитого москвича и преобразователя генерал-майора Николая Ильича Огарева. Родился он, если не ошибаюсь, в двадцатом году, при императоре Александре, а умер незадолго до вступления на престол нынешнего государя. Прослужил полицмейстером старой столицы тридцать три года — срок небывалый! Могучий был человек, роста гигантского, веселый шутник, не брезговавший общением с самыми простыми людьми. Москвичи любили Огарева как родного, а он старался держать порядок твердой рукой. Мой отец дружил с Огаревым, тот бывал в нашем доме в Хомутках. Именно Огарев, хотя ему было лет под семьдесят, научил меня, юношу, пятаки гнуть.

Павловский, заслушавшись, поставил на снег свой саквояж, спросил:

— Это Огарев заставил будочников на себе столы таскать?

Соколов улыбнулся:

— С незапамятных времен квартальные надзиратели были обязаны совершать обход, наблюдать за будочниками: на месте те, не спят ли? Нравы в то время были простые, в Москве царила тишь и благодать. По сей причине квартальные пренебрегали обязанностями, предпочитали обходам крепкий сон возле пышнотелых жен своих. Огареву такое пренебрежение показалось оскорбительным. И он издал строгий приказ: «В каждой полицейской будке иметь журнал, в котором квартальный обязан во время ночного обхода ставить свою подпись».

— Ловкий какой! — заметил смотритель.

— Но квартальные оказались еще ловчее! Они заставили будочников с утра пораньше таскать журналы им домой. Тут квартальные и ставили свои закорючки. Огарев, прознав про эту уловку, рассвирепел, собственноручно отколотил нескольких будочников, крепко взыскал и с квартальных. И издал новый приказ: журналы приковать цепями к столам. Но голь на выдумки хитра: квартальные, как и прежде, ночных обходов не совершали. Зато по утрам москвичи стали наблюдать будочников, которые на головах тащат столы — к крылечку квартальных.

Павловский вздохнул:

— Да уж, русского чиновника голыми руками не возьмешь!

Смотритель решил вставить слово:

— Дозвольте, ваши благородия, гха-гха, заметить, что здеся и другое превосходительство лежит-с.

— Да, это очень толковый, но неудачливый Власовский. Прекрасный был полицмейстер! — произнес сыщик. — Неряшливую Москву за какой-то год-два привел в европейский вид, да подкосила его Ходынка. Когда во время коронационных торжеств в мае 1896 года за подарками приперлось полмиллиона человек, случилась небывалая давка, трупов было почти полторы тысячи. Власовского сняли с должности. Сраму не вынес — вскоре умер.

Смотритель вдруг перешел на таинственный шепот:

— Взгляните, ваши благородия, на этот белый мрамор — ангелочек с крыльями. В девятисотом году тут похоронили мертвую девицу — дочь богатого кондитера Залесского. Преставилась без видимых причин в самый канун своей свадьбы. В гробу лежала — красоты неописуемой. Похоронили со слезами, венки богатые, путь прощальный розами усыпали. Очень ее родители любили! Жених чуть сам в яму за гробом не спрыгнул — еле удержали. Только ночь настала, а мой пес под окном страашно так воет. Я цыкнул на него и сапогом запустил, а он воет и воет. Прямо за душу хватает. Вышел я на крыльцо, а он меня к могиле тащит, ну, где невеста похоронена. Что такое? Подошел я, пес замолчал. И вдруг — Господи, прости! — из-под земли какой-то звук явственно слышно, словно плач идет. Испугался я, но раскидал венки, к могиле ухом прильнул: точно, стоны жалостливые из-под земли подымаются.

Павловский подозрительно покосился на смотрителя:

— Не врешь?

Смотритель перекрестился:

— Умереть без покаяния! Бросился в полицию. Звуки, говорю, идут. А мне в участке требуют: «Ну-ка дыхни!» Я дыхнул. Они, заместо спасиба, выставили меня на крыльцо — под гузно сапогом отрекомендовали. И вдогонку угрожают: «Пошел отсюда вон, пока в кутузку не спрятали, пьяная твоя рожа!» Я и впрямь малость в тот лень принял, но был в полной свежести ума. Вернулся домой, а сна нету как нет. А пес мой опять воет — только тихо-тихо, но очень жалостно. К несчастной могилке подойти боюсь, страх берет. Утром я решился: к родителям девицы побежал, недалеко, у Елохова, их дом стоит. И все рассказал. Папаша покойной взял для свидетельствования дворника своего и для порядка городового знакомого, который возле дома пост наблюдал. Прибежали. Приказал я землекопам: «Ройте, только никому ни-ни!» И что вы думаете? Открыли крышку, а девушка лицом вниз лежит, все лицо себе искорябала — задохнулась. Папаша так и грохнулся без чувств, едва к жизни вернули.

Павловский стал креститься:

— Ужасный случай! Какой же врач дал разрешение хоронить?

— Врач и живого вполглаза смотрит, а что тут хладный труп разглядывать? Заграбастал «синенькую», подпись свою поставил и дальше побежал. Так живую в гроб и положили! — вздохнул смотритель. — У девицы был легарический сон. Это, говорят, случается. Папаша цельный год по начальству толкался, жалился. У доктора права лечить отобрали, а полицейского от службы отставили. Так-с!

Соколов сказал:

— А что же ты, дед, не отрыл ее сразу?

— Этот факт законстантировать надо! Начальству на рассуждение предоставить.

Соколов вдруг встрепенулся:

— Заговорились мы, пошли дело делать.