После истории про девицу Павловский совсем погрустнел, даже Соколов сделался неразговорчивей.

На душе стало как-то сумрачно.

* * *

Печальная процессия двинулась вперед по узкой тропинке, мимо засыпанных снегом вровень с оградами могил.

Не верилось, что совсем недалеко отсюда, в какой-то полсотне саженей, за высокой оградой, идет своей чередой жизнь.

Павловский хрипло произнес:

— Вот этот крест и изящные высокие столбы, и цепи на них висят. Ощущение, словно я видел это уже…

Смотритель справился с кашлем, с гордостью произнес:

— Это профессор Кожевников, еще во втором году его хоронили, так студентов приперла тьма-тьмущая, гха-гха.

Павловский ахнул:

— Ведь это мой учитель, знаменитый патологоанатом! Помню, хоронили мы его в рождественские дни, морозы лютые стояли, вроде нынешних. Господи, уже двенадцать лет пролетело…

Смотритель, словно подпав под общее печальное настроение, севшим, погребальным голосом произнес:

— Господа полицейские, во-он впереди, возле тропинки, видите крест из черного мрамора? За ним склеп, это Фонаревых. Только, право, не знаю, как вы пролезете — снега позавчера намело по пояс, метель сильная была.

Прошли еще саженей десять.

Смотритель протянул руку к металлическим дверям богатого, с мраморными столбиками склепа:

— Новопреставленный купец Фонарев здеся покоится! Тихо хоронили, провожающих всего ничего… У меня глаз вострый, сразу видит, кто как горе свое с торжественностью выставляет, гха-гха. А здесь словно стеснялись чего, быстренько-быстренько! Я даже подумал: словно чужого в склеп опускают. И совсем нестарых лет покойный был. А теперь — гха-гха! — и полиция нагрянула.

Вдруг Соколову показалось, что за громадным надгробием — скорбным ангелом, привалившимся к кресту, — что-то мелькнуло. Он остановился, пристально вглядываясь в кладбищенскую тьму.

— Чегой-то вы? — спросил надзиратель. — Мне иной раз тоже дрянь какая мерещится. Понимать надо — кладбище…

Сыщик ткнул пальцем, показал на глубокие свежие следы, которые вели к склепу:

— Говоришь, мерещится? А кто тут совсем недавно топал?

Смотритель оторопело покрутил головой:

— След и впрямь свежий. Сплошное удивление! Под вечер обход делал, тут выше колен лежало. Неужто я кого проглядел? Поди, какой бродяга шастал.

— Зажги свечу!

Смотритель согнулся, защищая огонь от ветра, воспламенил серник. И вот заколебался неверный свет.

Павловский усмехнулся:

— Похоже, нас кто-то опередил, навестил усопшего.

Смотритель деловито произнес:

— Видите, господа полицейские, перед дверцей двойная решетка, на ней замок большой висячий, а ключ, понятно, только у хозяев. Что прикажете, гха-гха, делать?

— Обойдемся без ключа, — невозмутимо отвечал Соколов.

Таинственные следы и мелькнувшая тень за мраморным ангелом его весьма озадачили.

— Это вы сами распорядитесь, только чтобы ко мне претензии от хозяев не было. В случае чего подтвердите, дескать, вскрывали по полицейской надобности, решетку портили. За ломом сбегать?

Соколову было скучно оставаться в царстве мертвых, дожидаясь возвращения смотрителя. Он сказал:

— Зачем, старик, ноги утруждать? Мы и так справимся, да заодно и разогреемся.

Сыщик подергал тяжеленный замок и так и этак. Тот был могучей винтовой конструкции, старинный. Соколов на мгновение задумался. Потом уцепился за двойную решетку и рванул на себя с такой силой, что она, издав высокий, почти человеческий звук, вылетела из петель.

Смотритель аж перепугался, часто закрестился:

— Господи, чур меня, чур меня! Силища неверуятная…

Сыщик открыл ржаво скрипнувшую узкую дверцу.

В лицо пахнуло тленом.

Соколов ступил в верхнюю часть склепа — часовенку. Под стылым сводом гулко отозвались шаги.

Павловский зажег от огарка смотрителя свечу, дал фитилю разгореться, поднял на уровень плеча.

В неярком свете Соколов увидал на стене иконостас с темными, неразличимыми ликами.

Тут же была прислонена громадная каменная плита, какие кладут в склепах поверх саркофагов. Возле плиты сыщик разглядел массивный металлический люк с кольцом. Он потянул за кольцо, напрягся, и крышка, издав ржавый скрип, тяжело разверзлась. Обнажилась черная дыра усыпальницы.

Вниз вели крутые ступени. Пахло сыростью и тленом.

Сыщик втянул в себя воздух и с удивлением оглянулся на Павловского:

— Ты чувствуешь запах табака? Словно тут только что курили. Довольно странно!

Павловский подергал носом, согласно кивнул:

— Верно, малость попахивает.

Смотритель решительно запротестовал:

— Это поди накурено было прежде, когда мои землекопы гроб в усыпальницу спускали, — прошло всего ничего. Вот как раз окурок валяется. Ну, ироды толсторожие. В усыпальном вместилище мусорят. А воздуся здесь не колышутся, вот и стоит запашок. Вы уж, господа начальники, простите меня милосердно. Утром вскочу пораньше, все приберу и дорожку расчищу.

Сыщик, осторожно нащупывая металлические ступени, начал опускаться в непроглядную темь нижней части склепа — к гробам. Прикрикнул на спутников:

— Сюда светите!

Смотритель угодливо протянул свечу к люку, неровным, колеблющимся огоньком озарив лишь скудное пространство. Соколов принял свечу. Он насчитал тринадцать крутых ступеней. Наконец нога коснулась пола. Откуда-то сверху неслось простуженное, с присвистом дыхание смотрителя и робкое покашливание Павловского, спускавшихся вниз.

Перед сыщиком мрачно лежали громадные мраморные гробы, от которых веяло холодом преисподней. На дальней стене под потолком угадывались иконы.

Соколов, кажется, забыл, зачем он забрался в эту кромешную темноту, в этот загробный ужас. Он смотрел на мраморные саркофаги, задавая себе пугающий вопрос: «Господи, неужели это все, что осталось от полных здоровья и жизни людей, стяжавших капиталы, любивших, страдавших, стоявших под венцом, растивших детей, строивших долгие планы на будущее? Неужели здесь под моими ногами истлевшие тела тех красавиц с лазоревыми очами, которые некогда возбуждали к себе жгучий интерес, заставляли стреляться на дуэлях? Все, Господи, кротко, без ропота приемлю, но это умом постичь не умею. Впрочем, да будет воля Твоя, а не моя!» Он осенил себя крестным знамением.