заросли. Уткнувшись в колючую траву, все еще думал, что плыву. Думал: «Надо бы встать… Выдержать… Выдержать, даже если знаю, что нельзя выдержать». Я не мог приподняться — подламывались руки.

«Ты обязан встать», — зло сказал я себе и сел. Кругом была тишина. С трудом снял набухший кровью сапог. На правой ноге, ниже колена, зияли две раны, боль отдавала в бедро. Раздевшись догола, кое-как выжал одежду и кожаную куртку. Нижней рубашкой обмотал ногу. Оделся и долго валялся в зарослях, чтобы усилить кровообращение. Потом проверил парабеллум, сапог с правой ноги засунул за пояс. «Твоя служба не кончилась. Шагай!».

И побрел в каком-то сумеречном состоянии, продираясь через кустарники в лес. После ледяной, пробирающей до костей воды, идти по земле, дышать воздухом казалось благодатью, хотя только шорох шагов говорил мне о том, что я иду. Глухо шумели высокие деревья, изредка мелькали белыми стволами березы. Я искал дом лесника Ткача.

Поплутав по лесу, в ранних сумерках я увидел впереди — метрах в ста — маленький деревянный мостик через неглубокий ров. «Вот и лягу под ним», — шагнул я туда, но вдруг что-то меня остановило, предостерегая.

Я стоял, словно пробуждаясь от сна. И в моей памяти промелькнуло лицо женщины.

За два дня до этого я возвращался от наших дозорных, и на лесной тропке мне встретилась цыганка с длинным худоватым лицом. Выглядела она лет на тридцать, и смотрела на меня спокойно, ничуть не встревоженно, и сказала, что я не немец, потому что смуглый, чернобородый, как цыган. «Что ж, угадала, я не немец», — усмехнулся я. Она шла, по ее словам, к своей сестре, проживающей в верстах сорока отсюда. «Дай руку, — предложила она вдруг, — я тебе кое-что скажу». Я ответил: в этом нет нужды, сам все знаю, да и одаривать нечем. Она сказала, что ей от меня ничего не нужно. Я протянул руку. Разложив карты на тропинке, она посмотрела на мою ладонь. «Тебя ждет беда и длинный путь», — сообщила она. «Тяжело будет?» — я ухмыльнулся. «Будет у тебя боль», — пообещала она. «А какая? Переживание, ранение — в чем боль?» Она ответила, что не знает — какая именно боль, а поможет мне «король» червонный с открытым сердцем, потом снова дальний путь. «Ага, «король» червонный… с открытым сердцем. Запомнил», — подшучивал я над ней. Она снова подвергла мою ладонь тщательному осмотру и глядела на карты так сосредоточенно, словно желая выудить для меня что-то более определенное. Наконец она подняла лицо, участливо погладила мою руку и изрекла: «У тебя будет две дороги. На одной стоит смерть, на другой — цветы. Пойдешь где цветы — погибнешь. Пойдешь где смерть — придешь к своей семье».

Теперь, приглядываясь к мостику, неподалеку от себя я увидел… несколько желтых, похожих на одуванчики цветов… Что это: провидение или просто совпадение? «А что, если с этой встречи с цыганкой продлится моя жизнь?..» — подумалось мне вдруг.

Немцев я уже знал: разогнались за человеком — не успокоятся, пока не догонят. А у меня перед ними никаких преимуществ. И я сказал себе: «Не спеши».

Я круто свернул направо, спустился по склону и, пройдя с полкилометра, наткнулся на узкую, но довольно глубокую речку. Дно ее было устлано галькой. Вошел в воду и тут же пожалел, что это сделал, — ломотный холод побежал по всем жилам, тупо сковал мозг. И я поплыл по течению.

Стараясь не следить по берегу, полез к кусту, из последних сил выгнулся всем телом, поднялся и пошагал к мостику. Заполз под него, подтянул ноги, и сразу же в глазах заметались огненные круги. Я провалился то ли в сон, то ли в беспамятство.

Следующее, что до меня дошло, это гончий лай собак, голоса: «Эй, ты! Поди сюда!.. Что ты здесь бродишь?» — «Я лесник, паны. Меня знает начальник полиции…»

«Кажется, я не в бреду. Кажется, это в самом деле…» — Открыв глаза, я ждал.

Вскоре все побежали вниз по моим следам. Топот ног, голоса, лай собаки утонул в безмолвии. Смерть пронеслась совсем рядом.

Будто кто-то трясет и трясет меня за плечо. Я с трудом размыкаю веки. Плохо соображая, вижу бородатое лицо: «Ткач». Слышу:

— Жив, братор? Спознал?.. Полежи.

Спустя какое-то время Ткач привел человека в форме лесника. Человек представился: «Кржановский!» Он быстро и безжалостно начал сдирать с моей ноги присохшую рубашку. Затем плеснул на раны фиолетовую жидкость, перебинтовал и протянул мне термос и хлеб с маргарином.

Они вдвоем потащили меня по лесу, озираясь по сторонам. Потом стали рыть землю под огромным дубом. Я видел, чувствовал, как они спешат, волнуются. Ну вот, наконец уложили меня в яму на овчину, сверху накрыли другой, завалили землей, листьями; оставили маленькую щель, чтобы я не задохнулся. Шепнули, что придут завтра.

Уже четыре дня я лежал в яме. Нога у меня все пухла и горела. Я уже наложил ремнем жгут чуть ниже бедра, чтобы опухоль не полезла вверх. Каждый день я слышал где-то голоса, лай собак. Ночами ревел лес, я плакал. Лесники не приходили. Прострельная боль уже схватывала сердце и долго не отпускала. До моего сознания дошло наконец: гангрена! И я решился.

Наступало утро. Я выполз из ямы. Разбинтовал ногу и ужаснулся: она была вся черная. Казалось, не выдержу малейшего прикосновения.

Я достал чудом уцелевший компас. Разбил стекло, взял острую половину… и одним махом провел по ноге сверху вниз. И потерял сознание. Придя в себя, начал выскабливать, выскребать весь гной. Насухо вытерев ногу, кое-как обернул ее тряпками и влез в нору.

Когда появился Ткач, он показался мне привидением. И только услышав его голос, поверил, что это он.

— Ох, умрешь, пан капитан… Умрешь. Что же мне с тобой делать?.. — вздохнул Ткач.

Я не отвечал, голос у меня заглох, только смотрел на небольшой каравай хлеба. Взял его нежно, с любовью… Хлеб! Вот в чем разлит дух человека…

— Ты пять дней голодал, довольно, сразу нельзя! — вырвал Ткач краюху.

Промывая мне ногу марганцовкой, он тревожно оглядывался и рассказывал, что кругом свирепствуют немцы, рыщут с собаками; каждый день наведываются к нему, пытают про меня, подозревают его, потому он и не мог прийти. Я понимал его. Он обещал разыскать ребят.

Я разрезал весь кусок сала на тонкие пластинки и облепил ими, по нашему обычаю, ногу и перевязал ее чистыми бинтами. Ткач снова замаскировал яму, сказал, чтобы не выходил, пока он не придет.

На другой день я очнулся, задыхаясь. Сунул палец в щель — снег! Нога тупо ныла. Я ощупью перебинтовал ее. Снег