не всех немцев фашистам удалось одурачить. Работа Компартии, Тельмана не пропала даром. Жизнь Ганса оборвалась трагически. Но об этом потом.

В середине апреля мы все батальоны, отряды, группы срочно вызвали под Голешов. Двадцатого числа собрали бригаду в кулак.

Зарядили теплые, ласковые дожди. Зацвела вишня. Солнце светило урывками. Ночами стояли туманы.

Все мы были возбуждены, настроение приподнятое. Как долго мечтали мы об этом дне, когда пойдем в атаку все вместе. Всей бригадой.

Внезапными ночными ударами овладели городами Визовицы, Всетин, многими селами и станциями. А двадцать девятого апреля совместно с корпусом Людвига Свободы мы освободили Фриштак.

После бури объятий, пальбы по небу и короткого отдыха корпус Свободы умчался на Прагу, а мы, как условились с генералом, двинулись на город Злин. Шли пешком, ехали на конях, на трофейных легковых машинах. У многих в стволах автоматов качались цветы. И первый раз за все годы войны я прикрепил к гимнастерке свой комсомольский значок.

Под косыми лучами солнца перед нами, внизу, лежал Злин. На запад убегала змейкой единственная асфальтовая магистраль и железная дорога. Наши разведчики доложили, что в городе стоят горные части СС. Те самые части, которые гонялись за нами. А теперь мы добрались до них. Решили ударить по ним в эту же ночь, чтобы не успели они взорвать завод «Батя», и нанести им максимум потерь.

С наступлением ночи мы один батальон направили на западную окраину города: отрезать магистраль и железную дорогу на Прагу, где шли ожесточенные бои. Только по этим дорогам могли отступать фашисты.

С остальными батальонами мы скрытно подошли к городу с северо-востока, со стороны леса. В едином порыве, не давая опомниться врагу, ворвались в город; смяли на ходу патрульных; приблизились к казармам; зло и гулко застучали наши пулеметы, противотанковые ружья… В первые секунды со стороны противника протрещало несколько пулеметных очередей, а затем все стихло. Доносились только отрывочные команды, лай собак, шум машин. Боя фактически не было. Эсэсовцы, видно, приняли нас за регулярные войска. И, бросив технику, бежали кто как мог.

Первого мая в Злине состоялся митинг. Вся огромная площадь была заполнена народом. Люди приехали со всего Валашского края. Кругом цветы, весенний дух, улыбки и синева неба. Я будто плыл в этой синеве, и будто каждый мой нерв распрямлялся и вставал на свое место.

Кто-то легонько подтолкнул меня к трибуне:

— Тебя, тебя просят…

Я поднялся на трибуну, дыхание у меня перехватило.

— Да здравствует победа!.. Да здравствует наше братство! — Больше я ничего не мог сказать.

Вся площадь взорвалась возгласами: «Братство! Братство! Братство!..»

Вечером я спустился к реке и долго сидел под абрикосовыми деревьями, приложив ладони к земле и заглядевшись на текущую воду. Тепло шло ко мне в ладони. На сердце у меня было не совсем светло. Небо, что я видел, пересекала пепельная рябь. Такую же рябь я ощущал в душе.

Я вспоминал своих партизан, которые не дошли до этого дня: Яна Ушияка, Ивана Степанова, Ткача, Гашу, Виктора Грековского. Настоящих, беззаветных. «Сколько времени, долго ли мы их будем помнить?» — спрашивал я себя.

За рекой крестьяне на быках допахивали поле, засевали хлеб, женщины сажали картошку, на солнечном лугу резвились дети. Меня остро коснулась мирная жизнь.

«Как будем жить дальше? — думал я. — Как я сам буду жить? Ведь я ничего не знаю, кроме войны… Нет, как мы будем жить? Среди нас, оставшихся в живых, должно быть особое братство. Узнаем ли мы друг друга через десять, через двадцать лет? Будем ли жить так же чисто и собранно, как жили до сих пор, подставляя плечи друг другу? Пронесем ли мы это через всю свою жизнь?

Я чувствовал, как уже ухожу от одной жизни и робко вхожу в другую…

12 мая центральной площади города Злин (ныне Готвальдов) присвоили его имя, имя Мурзина. А спустя несколько дней его наградили «Золотой звездой за свободу Чехословакии».

Через двадцать с лишним лет он вернется сюда.

Мурзин продолжал свой рассказ.

— Вылетел я через неделю, как получил телеграмму. Летел, и то теплое, то горькое чувство поднималось во мне. Ближе к Праге меня охватила острая тревога.

Когда самолет приземлился, я, кажется, первым сошел с трапа и быстро зашагал к вокзалу. Не успел я дойти до середины поля, как в толпе, которая собралась в проходе, встрепенулся мужчина. Встрепенулся и пустился бежать навстречу. Я приостановился, присмотрелся, потом побежал, всхлипывая:

— Ганс!.. Ганс!.. родной…

Мы оба рыдали, обнявшись. А мимо проходили пассажиры, поглядывая на нас с недоумением.

Подходя к толпе, я сразу узнал наших — охватил их одним взглядом. Они стояли молчаливой кучей. Боль и нежность сжали мне сердце:

— Братор!

И тут всех нас прорвало. Как же мы все-таки истосковались друг по дружке…

Ганса о встрече, как я тут узнал, известил телеграммой Ян Мелик. Ганс жил в Австрии, в небольшом городке. Ему не давали визу. Дело дошло до Вены. Все-таки он своего добился. Но его предупредили, что ему это даром не пройдет.

Неделю мы с Гансом разъезжали по городам и селам, которые вместе освобождали. Он остался таким же светлым и стойким, каким был и тогда, в годы войны. А ведь ему, так подумать, потребовалось гораздо больше силы, чем нам, чтобы не порвать с прошлым, не отступать от тех истоков.

Расстались мы с ним в Голешове, столь памятном для нас обоих… Прощание было грустным. Сердце у меня щемило. В глазах у Ганса стояли слезы.

— Да, нелегко решить, что важнее, — вдруг вздохнул он в последнюю минуту. — Но то, что я приехал, мы встретились, было правильно. Прощай, друг.

Я не мог говорить, с комом в горле обнял Ганса. Он уехал, но оставил мне свое ясное тепло.

Я еще на месяц остался в Чехословакии. Встречи, собрания, митинги.

Когда я вернулся в Прагу, мне передали телеграмму. В ней была всего одна фраза:

«Погиб Ганс».

Да, даром ему это не прошло… Его убили через несколько дней после возвращения, когда он на машине с грузом поднимался по горной дороге неподалеку от своего городка. Убили за память…

Мурзин надолго умолк. Сидел с остановившимся взором.

«Фашизм — это не цвет, черный или коричневый, — думал я. — Это сила, убивающая в человеке память. Не убив ее, ему невозможно поставить человека на колени».

* * *

Он шел безлюдной осенней луговиной с невысокими хребтами и сухими болотами, покрытыми ольхой и осиной. В низинах кое-где лежали синеватые туманы.

Когда уже занялось прозрачное