Несмотря на то что в гражданских законах не была отражена связь между женской нравственностью и имущественными правами, мужчины-истцы и судебные власти единодушно полагали, что женщин, преступивших границы морали, надо лишать прав собственности. Еще в 1745 г. императрица Елизавета лишила вдову Прасковью Носову опеки над дочерью и прав на имущество, как личное, так и недвижимое, после того как тесть Носовой пожаловался на ее неправедный образ жизни. Поэтому прелюбодеяние не только представляло собой одно из немногих оснований для развода, которые, пусть и редко, но все же принимала православная церковь, но и давало повод — законный или нет, — чтобы помешать замужним женщинам пользоваться правами собственности. Имея в виду именно эту цель, подполковник Свечин в 1761 г. представил целый свод обвинений против своей жены Марии в ходатайстве в Сенат. Как утверждал Свечин, он обращался с жалобами на жену и в Новгородскую духовную консисторию, и в гражданский суд, обвиняя ее в том, что она прелюбодействовала со своим двоюродным братом, коллежским советником Озеровым, что покинула супружеский кров и увезла с собой дочь, что она, кроме всего прочего, расточала свое и мужнино имение на подарки Озерову. Затем Свечин представил документ из Новгородской консистории, которая будто бы постановила вернуть дочь Свечина отцу, а имение Марии Свечиной отдать в руки ее мужу на сохранение.

Как часто бывало, к документам о тяжбе Свечиных не приложили письменную резолюцию. Новгородская консистория уверяла, что ничего не знает о том решении, которое Свечин привез в Сенат, а там объявили, что, если Свечин желает продолжать дело, он должен снова подать прошение. Мария Свечина, со своей стороны, отрицала измену мужу и обвиняла его в присвоении ее приданого и в том, что он бросил ее в Москве без вещей, в одном дорожном платье.

Далеко не один Свечин предъявлял измышления об измене, чтобы отнять собственность у жены. В 1779 г. коллежский асессор Колокольцов сообщил в Синод, что его жена сбежала в Пензу к любовнику и довела до разорения свои деревни. Чтобы сберечь наследство шестерых детей, он просил Сенат запретить ей впредь продавать или закладывать собственность. Елизавета Колокольцова отрицала, что изменяла мужу, но все же ради сохранения мира в доме согласилась отписать имение на детей и разрешила мужу пользоваться всеми доходами с него, за вычетом ежегодного содержания в 12 тыс. рублей для себя. Колокольцов был, очевидно, доволен этим компромиссом, столь явно клонившимся в его пользу: он уже не упоминал о якобы совершенных женой проступках против нравственности, как только добился полновластного распоряжения доходами с ее земель, и не возражал, чтобы она поселилась отдельно от него в одной из своих деревень. Мужу Наталии Колтовской оказалось еще легче добиться прав на имение жены. Колтовская не делала тайны из tofo, что питает отвращение к мужу и неверна ему: она заявила, что готова пожертвовать своим состоянием и покинуть детей, лишь бы не возвращаться домой. «Имение я тебе все отдаю… ты можешь им распоряжать как угодно, — писала она в 1798 г. — Только, ради самого себя, забудь меня».

Красноречивые рассуждения о семейных финансовых интересах занимают видное место в документах о супружеских спорах: истцы обоих полов понимали, что призыв к справедливости от имени их наследников прозвучит в суде более весомо, чем просто мотивы личной корысти. Например, любимым приемом судившихся супругов было винить друг друга в плохом управлении имуществом. В одном из таких типичных дел генерал-лейтенант Деденев заявил, что по слабости разума и дурному поведению его жена не способна управлять собственным имением. Их разногласия все усиливались, и в 1766 г. Деденев обратился к императрице с прошением назначить к имению опекуна и ради детей запретить жене продажу земель. Императрица рассудила дело в пользу генерала и лишила Авдотью Деденеву права распоряжаться собственным имуществом. Десятью годами раньше князь Владимир Мещерский обвинил жену в том, что она заложила его крестьян, а полученные деньги пустила на разгульное житье в Петербурге. Он искал справедливости от имени своих троих обездоленных нищих малолетних детей, что дало императрице мысль вызвать к себе княгиню Наталью Мещерскую и сделать ей внушение. Зато сколько-нибудь успешно использовать тот же прием в отношении мужа могла только дворянка безупречной нравственности. В 1779 г. Сенат встал на защиту Екатерины Сивере: с нее сняли всю вину за распад брака, и Сенат обещал положить конец попыткам ее мужа помешать ей хозяйничать в собственном имении. И напротив, когда опекун прелюбодейки Натальи Колтовской обвинил ее мужа в плохом управлении ее собственностью, то это ни к чему не привело.

Судебные власти всем сердцем поддерживали таких дворян, как князь Мещерский, утверждавший, будто их дети остались без гроша из-за того, что жена покинула его и растратила состояние. Но если женщины возводили подобные обвинения на мужей, этот принцип срабатывал не всегда. Так, в 1789 г. перед Сенатом предстала Александра Воейкова с рассказом о том, как ее муж с любовницей за последние два года разорил свое поместье и пустил на ветер больше ста тысяч рублей. Именем своих детей она умоляла Сенат передать поместье в опеку. Но хотя суды низших инстанций вынесли решение в пользу Воейковой, Сенат отменил их постановления, указав, что никто из родных капитана Воейкова не жаловался на плохое управление его имением. Кроме того, сенаторы отметили, что невозможно найти прецедент, когда дворянина лишили бы имения по требованию его жены. «Из жалобы Воейковой видно, что она хочет быть мужу своему не женою, а материю», — заявили они и постановили, что ее ходатайство вызвано чистой корыстью, а не материнским попечением о детях. Сенаторы назначили Воейковой содержание с имений ее мужа, но запретили ей выезжать из своей рязанской деревни и донимать их новыми жалобами.

В течение всего XVIII в. противоречие между правами замужних женщин на обособленное имущество и их обязанностью хранить святость брака вызывало весьма неоднозначные решения со стороны судов. Некоторые жалобы дворянок говорят о том, что постановления провинциальных судов вопиющим образом нарушали их имущественные права[99]. Однако в глазах императрицы и Сената положения имущественного права часто оказывались важнее осуждения изъянов женской нравственности. Например, в 1745 г. Ефим Сабуров обвинил свою жену, Елену Трусову, в супружеской измене. Та не признала за собой никакой вины и послала несколько прошений, в которых утверждала, что муж и свекор избивали ее и держали под замком, чтобы завладеть ее деревнями. Московская консистория сначала вынесла решение в пользу Сабурова, поручила ему опеку над дочерью и сослала Трусову в монастырь вблизи от ее деревень. Но Трусова при помощи своего дяди упорно защищалась, и в 1748 г. Сенат от имени императрицы Елизаветы приказал Синоду отпустить Трусову из ссылки и вернуть ей дочь и все имущество. Императрица заявила, что передача имения Трусовой ее мужу является нарушением законов о собственности. Трусовой предоставлялся полный пожизненный контроль над ее имуществом, хотя, согласно указу, она не могла ни продать, ни заложить и малой доли своих владений, дабы они сохранились в целости для дочери. Императрица пришла к такому же решению и в 1750 г., когда Иван Мусин-Пушкин обвинил свою жену Татьяну в том, что она покинула его и выдала дочь замуж без его согласия. Отвечая на обвинения мужа, Татьяна Мусина-Пушкина заявила, будто он прелюбодействовал со своей крепостной, а с ней обращался так жестоко, что пришлось бежать из дома. Как и в деле Трусовой, Елизавета Петровна передала и имение, и младшего сына супругов на попечение Мусиной-Пушкиной, но с оговоркой, что она не вправе продать или заложить свою недвижимость.