Самостоятельное владение имуществом шло женщинам на пользу и за пределами суда. Святейший синод отказывался давать развод, даже когда оба супруга жаждали положить конец своему союзу[102]. Однако неформальные разводы в XVIII в. распространились почти как эпидемия. Многие современники отмечали склонность знатных супружеских пар жить раздельно, как с санкции церкви, так и без нее. «Самовольные разводы… были весьма обыкновенны», — как писал Андрей Болотов в своих обширных воспоминаниях о жизни провинциального дворянства в конце XVIII в. В очерке усадебной жизни начала XIX в. Аркадий Кочубей вспоминал, как обедал в доме соседнего помещика и обнаружил, что все гости на обеде состоят в разводе. Князь Щербатов был убежден, что экономическая свобода замужних женщин поощряет их к внебрачным связям. Марта Уилмот во время своего длительного пребывания в России тоже намекала на такую возможность, рассказывая о Марии Бахметьевой, которая «оставила мужа (в России состояние жены всегда в ее распоряжении) и вступила в связь с Алексеем Орловым».

Владение женщин имуществом, несомненно, облегчало подобные шаги и давало им больше свободы, чтобы покинуть мужа. В своем наказе Уложенной комиссии 1767 г. депутаты Коломенского уезда отметили, что в дворянстве нередки случаи, когда несчастная жена покидает своего мужа и «живет в своих деревнях или у своих родственников». В самом деле, это было настолько обычно, что дворяне просили законодательно урегулировать решение имущественных вопросов в таких случаях. Опечаленные мужья, такие как коллежский асессор Петр Бахтеяров, обращались в Синод с жалобами на то, что жены их покидали и селились в собственных имениях. Бахтеяров в своем прошении заявил, что в 1742 г. жена сбежала от него под предлогом поездки в Москву и вернулась в свою родовую деревню в Ржевском уезде, где и построила дом на деньги, украденные у него. Но Мария Бахтеярова обвинила мужа в прелюбодеянии с крепостной девкой и велела собственным крестьянам убить его, если тот посмеет явиться к ней в деревню.[103] Несмотря на упорные апелляции, ни один суд так и не удовлетворил ходатайства Бахтеярова, и дело было закрыто только в 1770 г., когда умерли оба супруга.

Мужья нередко обращались в Синод, чтобы потребовать возвращения беглых жен. Не только аристократки, но и дворянки с более скромным достатком тратили свои деньги на побег от неудачного брака, даже если церковь предписывала им вернуться. Елена Хвощинская вспоминала, как после того, как отец завел себе любовницу, ее мать покинула их имение в Тамбовском уезде и увезла трех дочерей в собственную деревню под Пензой. С другой стороны, жена Матвея Карниолина-Пинского ускользнула от мужа, требовавшего развода, и несколько лет избегала его, используя свои богатства, чтобы заручиться покровительством местных чиновников.

Женщине было совсем не легко решиться бросить мужа и удобства жизни в усадьбе. Одна дворянка рассказывала, как сестра ее матери, долго терпевшая тяжкую жизнь со своим мужем, забрала дочь и поселилась в имении, полученном в приданое. Ее добровольная ссылка тянулась много лет в глухой деревне, «где снег заметал крыльцо и волки выли под окнами». Хвощинская представляла себе, в каком состоянии была ее мать, когда решилась оставить отца: «Мать моя… с болью сердца покидала Салтыки… В перспективе у нея были: скудные средства, лишения, одиночество, тоска и непривычный труд!»

Владение имуществом не только давало дворянкам возможность спастись от невыносимых оскорблений со стороны мужа, но и повышало положение женщины в семье в более счастливых обстоятельствах. Вспоминая свое детство на Украине, один мелкопоместный дворянин так описывал соотношение власти у них в доме: «Официально главой семьи считался, конечно, дедушка… но в действительности бразды домашняго правления держала в своих маленьких пухлых ручках бабушка… и не только потому, что и городской дом, и клочок земли… были ее (а не его) собственностью, но и вследствие прирожденных ей деловых и правительственных способностей». Марта Уилмот отметила связь между раздельной собственностью супругов и семейной гармонией, заключив, что «здесь возможность женщины распоряжаться своим имуществом серьезно препятствует намерению мужа тиранить или покинуть жену».

* * *

В императорской России право дворянок распоряжаться имуществом далеко не было абсолютным. Когда между супругами возникал конфликт по поводу управления имуществом жены, у нее не было ни гарантии того, что в суде поддержат ее права, ни даже уверенности в том, что ее родные встанут на ее сторону. Но столь же неправильно было бы считать, что раздельная собственность супругов не играла никакой роли в облегчении подчиненного положения женщины в дворянской семье. Рассказывая в мемуарах историю своей семьи до отмены крепостного права, графиня А.Д. Блудова утверждала, что традиция раздельного владения имуществом в России сформировала характер русской женщины и имела глубокое влияние на отношения супругов. Она обратилась к этой теме, приведя отрывок из письма своего отца к матери по поводу одного из ее крепостных: «Не только по закону, но и по обычаю, который часто сильнее закона, замужняя женщина, так же как и девушка, была полной владелицей и распорядительницей своего личного имущества, — рассказывала Блудова читателям, — и в самых лучших, нежных семейных отношениях… муж находил нужным, чтобы отношения жены к крестьянам, к властям, к управляющим, по ее собственному имению, были совершенно самостоятельны, не только на деле, но и на глазах всех, имеющих с нею дело».

Благодаря режиму раздельной собственности дворянки со средствами сохраняли личную самостоятельность и правовую независимость от мужей в сфере экономических отношений. Если имущественное право и не отменяло суровую иерархию патриархальной семьи, то оно давало замужним женщинам шанс избежать абсолютной покорности, предписываемой им семейным правом.

На каждом доме в Москве и в Санкт-Петербурге находится надпись с именем его владельца, — заметил Август фон Гакстгаузен в своем очерке русской жизни 1840-х гг. — Идя по улице, можно быть уверенным, что найдешь женское имя на каждом третьем доме. Так же обстоит дело с недвижимостью в сельской местности; наверное, от одной пятой до одной четвертой части этой собственности находится в руках женского пола».