Не знаю.

От одной мысли, что она могла быть моим донором, и ее уже нет в живых, становится плохо. Только тебе я могу доверить эти безумные догадки, ведь держать их в себе с каждым днем становится все невыносимее. В попытках успокоиться провела вчера целый день в библиотеке, изучая теории клеточной памяти. И знаешь что? Стало только хуже.

Ведь большинство ученых, допускающих реальность этой теории, убеждены, что пересаженный орган является органом донора только на момент пересадки. Далее, и каждый новый день от операции, находясь в постоянном взаимодействии с клетками реципиента, орган все больше будет становиться органом нового хозяина. Наверное, никто из ученых не смог бы с уверенностью сказать, в какой комбинации находятся на данном этапе мои клетки с клетками того, кто был владельцем моего сердца. И на сколько процентов оно сейчас мое. Но мнение большинства все же сводится к тому, что с каждым днем донорский орган должен все больше становиться органом реципиента, утрачивая клеточную связь с прежним хозяином.

В моем же случае происходит наоборот. Не знаю, как объяснить это. Эта девушка, кем бы она ни была, она меня не отпускает. Ровно, как и чувство тревоги, которое сопровождает каждое ее незримое появление.

Вчера во сне мне даже казалось, что я сама была ею. Видела перед собой фортепиано. Сидела за музыкальным инструментом, передо мной лежал нотный текст и бело-черная череда гладких прямоугольничков под пальцами. Не было сомнений ни насчет того, как играть и что играть (ты ведь знаешь, я далека от музыки). Но потом я не просто почувствовала кожей прохладу клавиш, увидела, как мои собственные руки затрепетали, касаясь их по очереди. И это была та самая мелодия…

Странно, да?

А ведь твоя бабушка пыталась что-то сказать мне об этом. Не надо, не начинай. Я так и вижу, как ты, скептически нахмурив брови, хохочешь. Я тоже не поверила, когда услышала ее слова про девушку, которая хочет мне что-то сказать, но не может. А позже вспомнила и вдумалась в их смысл. Так и есть. Когда я рьяно отвергала любую возможность таких событий, мне было спокойнее. Теперь, когда игнорировать присутствие в моей жизни чего-то необъяснимого стало невозможным, оно буквально ворвалось в меня с новой силой. Захватило.

И я уже начинаю опасаться, не выгонит ли оно прочь и меня? Из моего же тела.

Звучит дико. Понимаю.

Но не могу не замечать, как что-то борется внутри меня со мной.

Любая ткань человека разумна. Поэтому пересаженный орган, попадая в чужеродную среду, может начать проявлять свой характер. Я долго думала, почему мои чувства к тебе еще живы? Почему они не исчезли бесследно с тем, вырезанным из меня старым сердцем? И у меня появилась своя теория.

Не смейся.

Душа живет не в отдельном органе человека, не в сердце, не в мозге, а наполняет каждую клеточку организма, и в виде информации ее частички могут передаваться другому человеку вместе с любым из органов донорского тела.

Мой организм не сдается. Он борется сейчас за то, чтобы чужие воспоминания не вытеснили из него воспоминания о тебе. Почему-то ему до сих пор важно помнить. Я сделала большую ошибку, оттолкнув тебя. И с каждым днем боль от потери становится все сильнее. Равно как и потребность все вернуть, чтобы быть рядом. Девичье сердце вряд ли может забыть, кого оно любило и от чьего присутствия приходило в неистовый трепет. Даже если его, сердца, больше нет. Даже если на его месте бьется другое сердце, чужое.

Ты был прав.

Любовь, она в каждой клеточке, а не в отдельных органах.

Тогда почему ты не боролся за нас, Райан? Почему ты все еще молчишь?»

Последние пару недель мы встречались с Дэниелом практически каждый день. Не знаю, как называются такие отношения, но романтическими они определенно не были. Мы катались на велосипедах, гуляли по парку, обедали в тени деревьев и много разговаривали. Я даже не думала, что могу быть настолько болтливой. Будто развязался какой-то тугой узел, который мешал мне раньше говорить. Обсуждала все, что вижу перед своими глазами, рассказывала о том, как открывшийся мне окружающий мир удивляет меня каждый день. А он просто слушал.

Иногда даже казалось, что думал при этом о чем-то своем. Улыбался, кивал и мерил печальным взглядом горизонт.

Мы не лезли друг другу в душу. Не затрагивали личное в беседах, старались не касаться тем прошлого, просто болтали на отвлеченные темы. И я интуитивно чувствовала, что так ему будет комфортнее. Не знаю, почему. Мы словно были двумя людьми, боявшимися остаться надолго в одиночестве. Ему зачем-то хотелось общаться со мной, я с благодарностью принимала эту дружбу.

— Готова?

— Вроде. — Подвигала плечами, настраиваясь.

— Не обязательно сразу бежать. Это даже вредно. Легкий пружинящий бег, будто ты никуда не спешишь.

— Вот так? — Мне до чертиков нужно было снова увидеть его улыбку.

— Да. — Он шел рядом. Или бежал. Мне нравился этот стиль бега. Непринужденный. — Это называется «трусцой».

— Понятно. — Смотрела то на него, то на дорогу.

— Тяжело? — Пытаясь понять по моему лицу, как я себя чувствую, Дэниел нахмурился.

— Не-а.

— Точно?

— Да.

Мы двинулись вдоль по дорожке и притормозили только у начала подъема в гору.

— Пробежали немного, можно и пойти пешком. Как себя чувствуешь?

— Отлично!

Замедлила ход, чтобы перевести дыхание. Это оказалось труднее, чем я себе представляла. Грудь сдавило так, что сразу и не вдохнешь, сердце бахало в груди, точно массивный колокол. Надо все же быть осторожнее с нагрузками: привыкла к длительным прогулкам, теперь нужно будет постепенно привыкать и к неторопливому бегу.

— Все нормально? — Осторожно спросил Дэниел, глядя, как я пытаюсь отдышаться.

— Ага. Мне… понравилось.

— Дальше пойдем пешком. — Погладил меня по спине.

— А бегать?

— Если ты почувствуешь в себе силы, продолжим. Я с ума сойду, если тебе вдруг станет плохо. — На этих словах он слегка побледнел. — Твой лечащий врач точно разрешил тебе нагрузки?

— Настоятельно рекомендовал. — Вытерла пот со лба и почувствовала, как несколько капель катятся вниз по спине. — Постепенно и в меру.

— Тогда нужно соблюдать его рекомендации.

Я перевела взгляд на верхушки деревьев. Они тянулись к свету, погруженные в свое тихое одиночество. Совсем, как мы: протягивали друг к другу руки-ветви и никак не могли соприкоснуться. Единственное, что им, как и нам, доставалось, это немного солнечного света, похожего на жидкую акварель, пробивающуюся с небес тусклыми лучиками.

Мы шли молча. Я чувствовала на себе взгляд Дэниела. Он смотрел на меня, когда я не смотрела на него. Будто что-то хотел сказать или ждал ответа, которого не последует. А меня в это время занимали совсем другие мысли: будь Райан рядом, ответь он на мои письма, мы бы по-прежнему проводили с Дэниелом так много времени вместе? Или наши встречи утратили бы для меня всякий смысл?