От неожиданности Голубева заплакала.

– Послушай… – всхлипнула она. – Зачем ты мне это говоришь… опять?

Рогачева густо покраснела.

– Ты что? – от неожиданности она даже лишилась голоса. – Ты не веришь, что ли? Ну хорошо, ладно, – вдруг она что-то решила и быстрым движением спрятала деньги. – Я сама тебе это платье сошью, поняла?

И выскочила прочь. На улицу Горького.

Лера Голубева медленно шла к метро. Падал снег крупными хлопьями, она размазывала варежкой слезы по щекам и думала о Рогачевой.

Вдруг ее слезы исчезли.

Она вспомнила, как в пятом классе ей один мальчик рассказывал, что битлы приезжали в Москву, и их не пустили дальше аэропорта, и тогда они дали концерт прямо там, в аэропорту.

Потом этот же мальчик рассказывал ей, что его отец работал где-то в Африке, в Ливии, кажется, и привез оттуда шпионскую ручку, которая могла стрелять. Другой мальчик рассказывал ей, что его отец видел на улице Гагарина, потому что Гагарин не умер, как рассказывали по телевизору, а готовится к полету на Марс. Чья-то тетя строила луноход, и потому у них все тарелки в доме были из космического материала, их можно было не мыть, потому что они сами становились чистыми, кто-то три дня не мог выйти из тундры и видел инопланетян. Она вдруг поняла, что все эти люди вокруг, вот что идут сейчас рядом с ней, довольно близко знали Аллу Пугачеву, возможно, учились с ней в одном классе, и в этом нет ничего необычного, потому что Алла Пугачева – самый простой человек из Подмосковья, одна девочка рассказывала ей, как родители ее одноклассника пригласили в гости Высоцкого и Марину Влади, а они пришли к ним в гости в этот момент, детей за стол, конечно, не приглашали, они смотрели на них в замочную скважину из детской комнаты… Словом, тут каждый нес в себе какую-то загадку, например она, Голубева, – она лишилась сегодня платья такого платинового оттенка, а в сущности, этим платьем платинового оттенка была вся их жизнь, все эти неосуществимые мечты, планы, страдания, истории и анекдоты.

Все вокруг вообще было такого платинового оттенка, как волосы у Рогачевой.

Вскоре они снова встретились как ни в чем не бывало. И продолжали ходить друг к другу в гости.

Еще через пару лет Рогачева вдруг позвонила и сказала, что ее двухлетний сын, он взял большие ножницы и изрезал в куски это платье, такого платинового оттенка, которое она для Голубевой уже почти что сшила.

– Представляешь? Я два дня рыдала.

– Вот черт… – сказала Голубева легко. – Так я его и не увижу…

И они обе весело засмеялись.

Когда Рогачева неожиданно умерла, на отпевание в церковь пришло довольно много людей, в основном мужчины, они стояли молча и друг друга разглядывали.

У гроба стояли ее выросшие дети, мальчик и девочка, невероятно красивые, очень похожие друг на друга. Первый муж, их отец. И еще Голубева.

Плакать она больше не могла.

…Голубева вспомнила еще такой момент, когда Рогачева купила им обеим билеты на ансамбль народной музыки Назарова в киноконцертный зал «Россия», у нее там тогда работал знакомый, играл на африканских бонгах, и вот они пошли.

Потом она вышла на остановке и вздохнула.

Вокруг, вдоль всей улицы и всех домов, лежали огромные сугробы, под фонарями они искрились, и этот снег… он был такого платинового оттенка.

Точно такого же, как то платье.

Слухи о Джозефе распространялись по Москве с какой-то удивительной скоростью. Сидел он сначала в стекляшке около метро «Краснопресненская» (где трамвайный круг), в обычной, как говорится, районной парикмахерской. Потом перебрался к Никитским воротам. Была там крошечная парикмахерская, в которой Оля Богачевская (член ВЛКСМ с 1978 г., русская, из семьи служащих) и познакомилась с Джозефом.

В первый момент Джозеф ее просто потряс.

Он стриг только женщин и делал это каким-то магическим образом, производя на них глубочайшее впечатление, и впечатление это, надо заметить, потом долго не проходило (помимо самой прически).

Он и сам был странный, в цветном шейном платке, с огромной гривой волос, золотой цепочкой на запястье, свободный и как бы не совсем отсюда, не из этого мира.

На тумбочке возле его кресла всегда большой стопкой лежали западные журналы – яркие, до боли прекрасные, они по-другому пахли, чем советская полиграфическая продукция, были напечатаны на принципиально другой бумаге, и содержание было, конечно, тоже шокирующим – такие прически и макияжи никто здесь в Москве вообще не видел, но Джозеф обещал сделать «даже лучше», и в этом его обещании было нечто большее, чем просто правильное обращение к клиенту. Нет, это было обещание чего-то другого в принципе, о чем ты еще могла не знать и даже не догадываться.

А он это тебе уже обещал.

Впрочем, нельзя сказать, что до него в той советской Москве не было хороших женских парикмахеров. Богатые и знаменитые дамы ходили в «Чародейку» на Новом Арбате, кое-кто стриг на дому, но это все был высший круг, светское общество, там были свои приоритеты и цены, и попасть туда было трудно, да и незачем. Оля как-то осенью зашла в «Чародейку», и до сих пор ей становилось жарко и душно, когда она вспоминала, как на нее посмотрели эти дамы в очереди, как они были обуты и одеты, все в итальянских сапогах, все в дорогих пальто, нет, извините, ходите сами в этот гадюшник, да вообще-то дело было даже не в этом. «Чародейка» – это был совок, только привилегированный, нет, ей тут было не место, и она вышла на Калининский проспект и вздохнула полной грудью с явным облегчением.

Джозеф оказался другим – он был человек с московской улицы, он был свой и для своих, доступен и прост, и он был настоящий мастер, нет, он был не только настоящий мастер, он был человек из будущего – Оля была в этом совершенно уверена!

Познакомила ее с Джозефом подруга Петрова.

– Пошли вместе! – однажды сказала она, когда в очередной раз рассказывала о Джозефе, а Оля смотрела на нее с затаенной завистью.

Это было по-настоящему щедро.

– Только ты сначала молчи, – сказала Петрова. – И ничего не говори, даже если очень захочется. Пока я тебя не познакомлю…

– Это кто? – спросил Джозеф грубовато, когда они пришли вдвоем, и кивнул на Олю.

– Да это так… Подождет меня просто, – неразборчиво сказала Петрова, и Оля густо покраснела.

Потом она делала вид, что сидит, скучает, а на самом деле впитывала в себя все происходящее с какой-то удвоенной силой, от отчаяния, что Джозеф ее не возьмет.

Конечно же, она рассматривала журналы, конечно, кидала взгляды на этот умопомрачительный шейный платок, но и слушала тоже – ее поражал сам тон Джозефа, небрежно-дружеский, царапающий и вместе с тем необыкновенно тактичный.

– Ну че? – насмешливо сказал он Петровой, когда та села в кресло. – Как жизнь? Небось любовники замучили?