«Если я опоздаю к Джозефу, – напряженно думала Богачевская, – случится что-то очень плохое. Может быть, я даже умру».

Но она не опоздала.

Она успевала!

Богачевская летела к остановке, догоняя троллейбус, и потом радостно смотрела на уплывающую улицу из окна общественного транспорта – вперед, вперед!

…Войдя в родную парикмахерскую, она сразу увидела молодого мордатого дружинника в красной повязке на рукаве, и сердце ее упало. Рядом стоял неприметный человек в штатском и очень пристально смотрел на нее.

– Здравствуйте, девушка! – спокойно сказал дружинник. – Паспорт предъявите, пожалуйста.

Она села и сделала вид, что полезла в сумку.

– Я в отгуле! Я официально оформила отгул! – вдруг страшно закричала женщина из другой очереди, к другому парикмахеру, не к Джозефу. – Что вы ко мне пристали?

– Женщина… – терпеливо сказал дружинник. – Да что ж вы так волнуетесь… Ну мы все проверим. Все выясним. Отделение рядом, в пяти минутах. Займет у вас полчаса. Ну вы поймите, мы же просто проверяем, мы же не звери.

Тетка заплакала.

Человек в штатском тем временем направился к Оле.

– Девушка, паспорт предъявляем… – спокойно сказал он.

– Дома оставила… – глухим, не своим голосом ответила она и сама удивилась, что голос вообще-то совсем не ее – чужой голос.

– Так… Вы учитесь, работаете?

– Учусь! – сказала она и стала рыться в сумке в поисках студенческого.

– А что не на занятиях? – лениво осведомился штатский.

Она молча сунула ему под нос «корочку».

– Так… – сухо отреагировал он. – Вечернее отделение. Что же вы, получается, нигде не работаете?

Все это время она смотрела в спину Джозефу.

Спина его была напряжена. Но при этом он занимался делом. Вернее, заканчивал им заниматься. В конце он всегда делал такую странную вещь – окончательную укладку руками – без фена и расчески, как другие мастера – а затем распрыскивал укрепляющий гель. Эти его последние движения, когда он брал волосы и придавал им последнюю, самую последнюю форму, – казались ей совершенно гениальными, хотя она никогда так не говорила. Так вот, в этот момент он как раз делал эти последние движения руками. Было видно, что и его клиентка, которую, видимо, товарищи уже проверили, страшно хочет покинуть помещение.

Оля подвинулась и увидела в зеркале его лицо – Джозеф был зол. Было ясно, что если сейчас она не сядет в это кресло, он не будет ничего ждать и позовет другую – хотя бы из той очереди, которая «не его». Ему было все равно. Поворачиваться лицом к «этим» он не хотел.

– Девушка, так вы что, нигде не работаете? – опять с интересом спросил проверяющий.

– В данный момент нет… – сказала Оля. – Я ищу работу. Я только-только поступила.

– А… – широко улыбаясь и сверкая зубами, ответил он.

Все это время дружинник наливал воду в стакан, поил плачущую даму и просил ее успокоиться и пройти в отделение.

– Иван Иваныч… – сказал он штатскому. – Проводите гражданку. Гражданочка, ну я вас умоляю, это пять минут!

Каким-то наметанным глазом они оба определили, что именно эту женщину можно сломать.

Продолжая всхлипывать, она встала и пошла следом за штатским.

Оле было главное, чтобы штатский ушел. Его она действительно боялась. Толстомордого с красной повязкой – нет.

Толстомордый проводил взглядом уходящую процессию и обратился к Оле.

– Так, у вас там что? Паспорта нет? – устало спросил он.

Джозеф наконец освободился. Клиентка ушла.

Он смотрел на нее через зеркало и ждал.

Оля приблизилась к дружиннику и тихо, очень тихо сказала прямо ему в лицо, подойдя настолько близко, насколько смогла:

– Послушайте! Я сейчас сяду в это кресло. И вы ничего с этим не сможете сделать. Я должна сегодня сесть в это кресло. А потом выполняйте свой долг, если хотите.

Он даже отшатнулся и посмотрел на нее недоверчиво.

– А… ну ладно, – только и сумел вымолвить дружинник, тупо сел рядом и стал ждать.

Джозеф стриг ее в этот раз долго, очень долго. Когда он в первый раз с ней пошутил, она не выдержала и заплакала. Тихо. По щекам потекли две медленные, очень медленные слезы.

– Ты че? – удивился он. Потом наклонился и шепнул: – Пошли они на хер, слушай. Они мизинца твоего не стоят.

– Кто? – как-то автоматически переспросила она.

– Ну кто-кто… Вот эти… – шепнул он и засмеялся.

И она засмеялась тоже.

Штатский не возвращался. Через пятнадцать минут дружинник ушел следом за ним, строго посмотрев на нее.

– Я вернусь! – сказал он.

Еще через пять минут Джозеф сказал:

– Не вернутся, не бойся. Сиди спокойно. – И снова добавил: – Пошли они на хер.

Еще через полчаса, когда все было кончено, он сказал:

– Дорогая, сегодня с тебя по прейскуранту.

И улыбнулся в последний раз.

Она заплатила два пятьдесят за «модельную стрижку», и что он с ней в итоге сделал, она так и не поняла, но это было так хорошо, что даже как-то невероятно. Она вышла на улицу Герцена и посмотрела на свое отражение в темном стекле.

Перед ней стояла стройная девушка с гордой независимой улыбкой. Правда, хотелось разглядеть ее получше, потому что черты ее лица немного расплывались в витрине.

Она расправила плечи и пошла в институт.

Оля вышла из здания в шесть пятнадцать, как обычно, и увидела Левашова. Он стоял и курил, дожидаясь ее.

Она подошла сама.

– Анатолий Евгеньевич, – сказала Богачевская и посмотрела ему в глаза, – ну вы же взрослый человек, сами все понимаете.

Он вспыхнул, отвернулся и заспешил к «Белорусской».

Ей даже стало его жалко, но ненадолго.

Полина Вайнштейн (1960 г. р.) выросла в старом деревянном доме в районе Марьиной Рощи. Дом у них там был многонаселенный, он стоял за забором в саду, кривые старые яблони окружали его, зимой и летом на веревках висело огромное количество стираного белья: полотенца, простыни, наволочки, ночные рубашки, мужские сорочки, платья, носки, трусы, лифчики, нужно было наклоняться, когда проходишь под веревками, чтобы мокро не мазнуло по лицу, из дома же всегда вкусно пахло супом, куриным бульоном, постными щами, там жили в основном родственники, дальние и близкие, между ними были довольно сложные отношения, но ее тут все любили, всегда, она переходила из рук в руки, ей совали конфеты, ее ставили на стол или на стул, заставляли разговаривать, петь песни. В саду осенью она собирала в траве яблоки, лежалые, с бочком, и ела, предварительно потерев о рукав, – даже не верилось, что такая жизнь текла себе спокойно почти в центре Москвы. Ну хорошо, ладно – не в центре, а на окраине, но очень близко от центра, пешком можно было дойти до Центрального дома советской армии, ЦДСА, там был парк, пруд с лебедями, и открытая эстрада, и танцы по вечерам, рядом звенели трамваи и было очень многолюдно. В темноте светились огоньки мужских сигарет, папа брал ее на руки, и они шли к остановке, она прижималась к нему, рядом молча шла мама…