Не обрадовался нашему фейсу, рассказал всё настоятелю, тот и сказал мне, чтобы я завтра поезжал отсюда обратно в Москву. Настал этот завтрашний день, утро. Я ходил к нему на приём. Он меня не простил. Дал денег на дорогу, спонсировал едой. И всё. Таким макаром я уехал оттуда.

Я был же уже даже не на стадии трудника, уже стал послушником – это такая начальная ступенька для монаха, когда он имеет свою рясу, мантию вот эту чёрную, пояс там, шляпу. Как они мне были к лицу, ты бы видела. Но, к сожалению, опять я накосячил. Вся моя жизнь она такая, косячная история. В тот день в трапезной мне собрали с собой еды, я сел на поезд и уехал в Москву. В Москве попал в работный дом, потом вот с Олегом болтался. Познакомился с Ксенией Игоревной, с Ксенечкой. Если бы не познакомился, то меня бы, наверное, уже и не было. А мне не хочется, чтобы меня не было.

13.1

В туберкулёзной больнице вместе с Женей в отделении лежат в основном такие, бывалые и строгие дяди и тёти. Но над входом у них висит табличка: «Тихий час с таких до таких, во время тихого часа…», – ну и дальше там про то, что ребят во время тихого часа нужно не волновать. Это очень мило.

Женя провёл меня по всем палатам – наверное, хотел, чтобы все убедились, что я не воображаемая подруга. Вообще-то мне нравилось, когда он знакомил меня с друзьями: это был такой один из нечастых моментов доверия между нами. Начала эту тему я: представила его кому-то из знакомых, Женя очень мило их смущался. Мы же оба довольно стеснительные.

Я привезла ему макарон, и он радовался. Отсутствие в больничной еде сахара, соли и специй его убивало. Он мне долго объяснял, почему с больной печенью без сахара нельзя. Думаю, он опять наврал.

Мы сидели на диванах в холле у отделения: в само отделение не то чтобы не зайти, но медсестры ворчат и предлагают «хотя бы надеть намордник». Я говорю, что я спокойная, можно и без намордника. Думаю о том, что ладно уж, даже если подхвачу тубик, то это, по крайней мере, сделает мою творческую биографию немножко интересней. Ну вроде как оно такое, болезнь романтиков.

Женя объясняет, что на этаже два отделения: ВИЧ-ассоциированный туберкулёз и еще туберкулёз вместе с ментальными расстройствами. Говорит, что если его переведут в ментальные, то он сбежит. Я отвечаю, что если он не будет ходить на ушах, со всеми сраться и отказываться принимать лекарства, то никуда его не переведут. Он жалуется на то, что память его подводит. Иногда я рассказываю ему истории про него, которые он сам рассказывал мне год назад. Бывает, он забывает имена. Говорят, что это побочные эффекты лечения, оно непростое. Когда он только начинал лечиться, я думала, что он умрёт. Был там один плохой день: Жека жаловался на галлюцинации, на то, что у него холодные руки и ноги и он почти не может ходить. Ему ещё было сложно говорить: я слушала, как он тянет слова и путается, и я никогда не смогу описать, что я тогда чувствовала. Ему приснилась чёрная собака, которая зашла в палату, укусила его и ушла. Она занимала все его мысли, и мы всё говорили про эту собаку. Потом стало получше.

– Так, Ксенечка, ну-ка расскажи мне, какие у тебя планы?

Я рассказываю про планы, про свадьбу и три новых образования, которые обязательно получу. Говорю, что хочу вернуться в социальные проекты, только пойду перед этим на психолога, чтобы больше не накосячить. Займусь, может быть, детскими домами.

– Ксенечка, но детские дома: к тебе там будут приставать. Чисто по секрету: подростки – это беда. Мы, когда к нам приходила молоденькая учительница, потом обсуждали всякое. Какая там у неё попка и кто бы как её трахнул.

– Жека, ну это же подростки.

– Кто-нибудь в тебя влюбится. Будет носить цветы.

– Думаешь, не устою?

– Ну, я знал парня, который трахался с воспитательницей. Ты только представь, на тебя же будут дрочить.

– Намекаешь тут мне, что оно не моё, с людьми работать?

– Да нет, ты это умеешь. Ты умеешь разговаривать. Просто ты склонна… Ну как бы. В общем, ты разговаривай. И всё. Не как со мной.

Тут Женя зарделся: иногда с ним случалась такая вот нежданная стыдливость.

– Не брать цветочков?

– Не бери.

Потом мы поговорили о больничной еде, и о вкусной еде поговорили тоже. Женя рассказал какие-то новости и что хочет на работу. Что планирует по выздоровлении снять койку в Подмосковье и пару месяцев не болтаться на улице. Потом он помялся и спросил, можно ли рассказать мне кое-что важное. Я сказала, что можно.

– Ксенечка, помнишь, я говорил, что у нас тут героин ходит? Я, короче, попробовал. Нормально, приход хороший, но отхода жесть. Иглы ещё эти. Я четыре раза, пока я тут. Может, шесть. Я не помню.

В холл из отделения вышла девушка и попросила помочь ей поискать наушники. Мы поискали. Наушников не было. Поговорили о том, что ничего нельзя оставить, всё спиздят. Потом она ушла, и мы с Жекой напряжённо помолчали. Он волновался и сильно ерзал: ну или, может, у него от уколов болела жопа.

– Ты расстроилась, да? Ну я зря сказал, я не хотел.

– Всё в порядке, Жень. Я никому не скажу.

Я посмотрела тогда ещё раз на Жеку – он, как всегда, был довольно симпатичным, только сильно тощим. Когда-то, когда мы сильно ссорились, я думала, что он попортил мне все нервы и я бы много отдала за то, чтобы никогда с ним не знаться. Теперь мне стало как-то очень ясно, что это ему было бы гораздо лучше не знать меня. Может быть, он бы правда уже умер. Это была бы хорошая смерть. Хорошая смерть – это не то, что теперь с нами происходит. Я подумала, что устала его поддерживать. Что на самом деле я знаю ответ на вопрос, есть ли у Жеки шансы: просто это как заплыть далеко от берега и обнаружить, что уже не достаёшь ногами дна. Я ведь всегда защищала его от людей, которые в него не верили.

– Ну, Ксень, ну я больше не буду. Я иголок боюсь, у меня вены рвутся.

– Ты же знаешь, что ты всегда будешь моим другом, да?

Он боялся ехать в больницу. Мы