долго говорили о том, что бояться не нужно. Я хотела видеть, как он учится отстаивать свои права: право на жизнь, право на медицинскую помощь, право на любовь и на дружбу. У Жени уже нет на это сил. Я думаю о том, что сил просто чтобы жить у него иногда не хватает тоже. У него подозревают злокачественные процессы в лимфатической системе: когда Женя чувствует себя плохо, то признаётся, что ему бы хотелось, чтобы у него нашли рак. Я говорю, что рак опасней туберкулёза. Женя отвечает, что да, так и есть. Ему кажется, что рак – это хотя бы не грязная болезнь. Не грязная и честная: от неё быстро умирают.

– Тебе не нужно оправдываться, я же тебя не осуждаю. Я просто не разбираюсь в таких вещах, Жень. Я только думаю, что это очень грустные вещи.

– Хочешь потанцуем?

– Потанцуем?

– Ну да, вот тебе моя рука – пойдём потанцуем, тут полно места.

– Но я не хочу танцевать. Я даже не умею.

– Да ну, мне нравится. Потанцуем, как раньше. Не хочу, чтобы ты грустила. А тут больницы эти ебаные, таблетки, лекарства. Вот мы раньше о чём говорили? О чём-то интересном. А теперь мы о чём говорим? О том, блевал я сегодня или ещё не блевал. Фу. Давай танцевать.

Как-то мы с Женей сидели на заборе: плохой был день, мы там опять пособачились. Шёл дождь. От дождя краска размокла и прилипала к штанам. Потом я оттирала их зубной щёткой. Женя собирался на следующий день лечь в ребуху. Я знала, что, когда оставлю его одного, он надышится и никуда не ляжет. Было у него такое настроение, по которому я определяла неизбежность срыва.

– Ксенечка, поцелуй меня, а?

– Не буду я тебя целовать, Жека.

– Ты меня любишь?

– Женя, я не знаю. Я очень устала сегодня.

– Ты не слишком романтичная, да? Давай тогда я тебя поцелую.

Я отмахиваюсь и начинаю тереть переносицу. Я боюсь заплакать.

– Ну нет так нет, чего ты злишься. Сложно с тобой, знаешь.

К нам подошла очень сопливая собака, что-то вроде бульдога. Он сильно хрюкал. Мы стали его чесать. За бульдогом пришла хозяйка, довольно пьяная. У неё не было зонта, и по лицу бежал дождь. Или, может быть, она сильно потела. Она посмотрела на нас и несколько раз сказала «ха». Потом поинтересовалась:

– Чего не целуетесь?

Женя ответил, что это хороший вопрос и ему тоже не очень понятно.

Она стала нас рассматривать.

– Слушай, ну он же хач, чего ты с ним сидишь на жёрдочке. Богатый, наверное? Хотя ладно, симпатичный, конечно. Но черный. Не, я бы не стала и дочери бы своей запретила такое.

– Не богатый. И не чёрный, вообще-то, – обиделся Женя.

– Квартира у тебя есть, поди?

– Нет квартиры.

– Тогда я не понимаю совсем, чего ты в нём нашла.

Женя лукаво посмотрел на меня и заметил, что наша новая знакомая сегодня просто кладезь интересных вопросов.

Потом женщина достала телефон и показала нам свою дочь. Сказала, что та ей не пишет. Потом добавила, что ей пора за водкой, а мы какие-то странные, но она желает нам счастья и не замёрзнуть тут насмерть и на хер. Я спросила у Жени, есть ли у него ощущение, что мы с ним герои сериала. Он ответил, что да, бывает.

– Ксенечка, ну пойдём танцы танцевать?

– Да не хочу я танцевать танцы.

– Тогда давай танцевать вальс. Все девочки любят вальс, правда?

Это было неправдой. Но я подумала, что если сказать об этом Жене, то это его огорчит. Мир женщин был для него большой загадкой: недавно он узнал, что такое ПМС, и когда бывал не в настроении, просил его не трогать, потому что у него эти дни. Думаю, к новостям про вальс нужно будет подготовить его постепенно.

Женя занят религиозным поиском: я знаю, что ему тяжело, что его пугает мысль о смерти и срочно, сегодня, сейчас ему хочется найти выход в пространство высвобождения из-под страха. Ему нравится читать Апокалипсис: он говорит о сетях, охвативших весь мир, о братоубийственной войне, о числе зверя и об электронных паспортах. Я немного злюсь: особенно злюсь, когда исповедовать Жеку приезжает священник и рассказывает, что из-за тех самых приближающих конец света сетей не пользуется мобильным телефоном. Я думаю, что Жене сложно принять мысль о том, что мир не умирает вместе с ним. Церковь наживается на его страхе: она смущает его, отвлекает от выздоровления, потакает его капризам и навязывает Жеке мысль о грехе. Иногда мы разговариваем об этом. Я говорю, что эти заигрывания с христианством будут стоить ему жизни. Он отвечает, что меня, видимо, чем-то обидели в детстве и что ему жаль, что моё сердце так глухо к богу. Я думаю о том, что нужно оставить его в покое: что он все равно не выживет, ему некуда идти после больницы и мне нечем ему помочь. Времени больше нет. Было бы жестоко заставлять Женю доживать в борьбе и в сомнениях. Религия его хотя бы утешает.

Врачи успокаивают меня: говорят, что лучше бы я беспокоилась насчёт Жениных вредных привычек, что туберкулёз он переносит неплохо. У него осталось 268 клеток CD4 из полутора тысяч. Женя не понимает, как работают ВИЧ и иммунитет, но ему грустно от того, что его клетки погибли. Я рассказываю ему про людей, которые попали в больницу с пятнадцатью клетками и смогли поправиться. Его это немного успокаивает.

Я не думаю больше, что мы с Женей друзья. Я не думаю, что что-нибудь из того, чем я занималась в социальных проектах, можно назвать социальной работой. Я думаю только, что адресная благотворительность не работает, что Женя никогда не вылезет, сколько бы мы ни говорили с ним о достоинстве, чести и силе. С детства он привык к жестокости и к жалости: жестокость и жалость толкают его в могилу с одинаковой силой. Правда в том, что нам плевать на Женю, что он очень нестабилен и неудобен и мы ждём, когда его не станет. Мы добрые люди: это правда тоже, и за то, что Женя нам не нужен, нам его бывает очень жаль. Мы готовы его пригреть и накормить. Он это знает, и это не даёт ему принять ответственность за свою жизнь. Женя одинокий человек, оставленный мальчик: ему обещают, что будут о нём заботиться, что он на самом деле не один. Это ложь, но он хочет в это верить. Теперь это