Вместе с Саифом и другими он поднялся к пещере на вершине холма. Саиф настоял на том, чтобы зайти внутрь, но остальные боялись.

– Пошли со мной, – велел Саиф.

Он подчинился.

В центре пещеры была яма.

– Тут можно попасть прямо в ад, – прошептал Саиф.

Они подползли к краю, и Саиф кинул вниз камень. Ни звука.

– Давай посмотрим, – решил он.

Снизу веяло прохладой. Где-то в мантии Земли, или на другом плане бытия, или в камешке на стенах находился город джиннов. По крайней мере в этом был уверен Саиф. Джеймс видел, что в яме что-то блестело. Капли воды? Что-то другое? Что случится, если он туда прыгнет? В какой части света он окажется? Как только он об этом подумал, у него закружилась голова. Саиф весь трясся. Не сказав друг другу ни слова, они отползли назад.

Страх, сопровождающий появление джинна, – это страх утратить разум. Именно это он и почувствовал. Как будто камень под ним двигался, как будто что-то хотело приподнять его и закрутить в воздухе. Странные голоса, странное шевеление. Он испугался и одновременно обрадовался, потому что этот страх не имел никакого отношения к его плену. Саиф попытался громко прочитать молитву, но все время запинался и не смог закончить. Остальные боевики кричали где-то внизу. Они убедили себя в том, что джинны кидаются в них костями. Саиф снял пистолет с предохранителя и бросился вниз. Он побежал за ним. В этот момент он чувствовал ту же неуверенность, что и боевик.

Саиф верил в джиннов. ЦРУ – агентство джиннов. Значит, вот кто настоящий работодатель Джеймса. Саиф говорил, что бывают и праведные джинны, которые вселяются в тех, кто скоро погибнет в бою.

– Ты знаешь, Уотер, что евреи могут управлять джиннами? – спросил он на следующий день.

– Как это?

– Они всегда это умели. Думаешь, они свои деньги честно заработали? Нет, конечно. Сам Соломон призвал джиннов, чтобы построить храм в Иерусалиме. Если ты когда-нибудь найдешь лампу с джинном, то увидишь, что заклинание на ней написано по-еврейски, а не по-арабски.

Если джинны – это мысли, существовавшие до человека, чудовищные и отвратительные, то как будут выглядеть создания, порожденные мыслью человеческой?

* * *

Он любил ее в своем номере. Она стояла на коленях на туркменском ковре, прямо, ни за что не держась. Это была его последняя ночь в отеле «Атлантик». Он настоял, чтобы она осталась у него. Она немедленно уснула в его объятиях, устроившись головой на плече. Он не мог спать – еда, кофеин, предстоящий отъезд – и просто лежал и, несмотря на Рождество, думал о корабле с рабами и никак не мог избавиться от мысли, что его собственное тело – это всего лишь жидкость.

Они провели в постели все утро. Она скакала на нем и чувствовала себя вымотанной и побежденной. Судьба свела их и тут же разлучила. Это всего лишь отель. Ты приезжаешь и уезжаешь.

– Я хочу поплавать вечером, – сказала она, одеваясь.

– Только не одна.

– Я сильная. И буду держаться у берега, – она нервничала. – Может быть, я приеду к тебе в Найроби?

– Ты все равно этого не сделаешь, – он улыбался и думал, что она на это не осмелится, – я бы взял тебя на Ламу.

– Я хочу поплавать в твоем бассейне.

Он уехал после обеда, потому что хотел сесть на вечерний «Евростар» от Парижа до Лондона. Его ждал тот же самый таксист. Тот же самый «мерседес».

Она стояла на лестнице. Вывеска отеля «Атлантик» почему-то казалась ей смехотворной. Кто она для него? Он ее совсем не знает. Когда они встретились на пляже, все пошло наоборот. Солнце пробилось сквозь облака, и ей показалось, что снег идет вверх. Он шел спиной вперед по ступенькам. А потом со светом случилось что-то странное, все цвета изменились, парк стал синим, и она спустилась по ступенькам и обняла его, а он нежно поцеловал ее в губы, и они оба поняли, что влюблены. Он знал ее сейчас, и знал раньше, и будет знать потом. И ничего не шло наоборот – ни снег, ни они сами, все было так, как должно быть.

Она оттолкнула его и натянула рукава на ладони. Скрестила руки на груди.

Он снова посмотрел на нее. Она была не такая, как все. Пространство давно сжалось, люди летали по небу в кабинах под давлением, но она занималась тем, что открывала другой мир внутри этого. Он залез в машину и захлопнул дверцу. Она помахала ему вслед и пошла обратно в отель. Алжирец тепло улыбнулся ей, и она ответила той же любезностью. Тепла в ее улыбке хватило бы, чтобы согреть небольшую комнату.

Все местные станции замело снегом, поэтому им пришлось ехать целый час до сравнительно большого города, через который проходила железнодорожная магистраль. В какой-то момент, когда они карабкались на довольно высокий холм, колесо попало в яму. Он выбрался наружу и толкнул машину. Она легко подалась. Он дошел за машиной до вершины холма. И там, наверху, стоя за светившим фарами «мерседесом», выбрасывающим клубы выхлопных газов, он вдруг понял, что стоит на утесе, и внизу о камни бьется Атлантический океан.

Еще через несколько километров у него зазвонил телефон.

– Это я, Дэнни. Хотела сказать, что уже скучаю.

– Хочешь, я вернусь?

Он бы вернулся. Она ответила не сразу. Он слышал завывания ветра. Потом ее голос стал яснее – наверное, она прикрыла трубку рукой.

– Я собираюсь пойти поплавать. Счастливого Рождества.

– Счастливого Рождества, Дэнни.

* * *

В финальной сцене романа Августа Стриндберга «На шхерах» высокомерный промысловый инспектор Аксель Борг ломается, осознав собственную заурядность, черту, которую ненавидит во всех остальных.

Пароход потерпел крушение на Хувудскаре, островке Стокгольмского архипелага, куда его назначили. На дворе сочельник. Он лежит на боку, выброшенный на берег, черно-белая труба сломана, а крашенное киноварью днище блестит, как покрытая кровью развороченная грудь. Его терзает лихорадка, он наполовину сошел с ума. Он бродит по безлесному берегу, оскальзываясь на красном гнейсе, который льдины отскоблили дочиста, и видит темные фигуры, которые плывут, извиваясь, как червяки на крючке, среди мачт парохода.

Он входит в ледяную воду, волны смыкаются над ним, и он собирает в охапку ярко одетых детей:

У одних на лоб свисали белокурые волосы, у других темные. Щеки у них были розовые и белые, а большие широко открытые синие глаза смотрели прямо в небо, не двигались и не мигали.

Это была партия кукол.

* * *

Существует другой мир, но мы вынуждены жить в этом. Мы – медузы, выброшенные на берег.

Он знал, что должен держать свои мысли при себе. Он сопротивлялся стокгольмскому синдрому. Ему были отвратительны окружавшие его мусульмане – они избивали его и связывали, называли «мииистиром уатиром» и одновременно считали его нечистым, как обезьяну или крысу, и не прикасались к нему – разве что для того, чтобы ударить, и давали ему еду на его собственной тарелке, которая тоже считалась нечистой, и никто не мог к ней прикасаться. Они даже никогда не улыбались. Он плевал в них, когда они опускались на колени для молитвы. Большего они не заслуживали. Он плевал на них – затем же, зачем мастурбировал в тюрьме в Кисмайо, чтобы отделить себя от них. Других способов сделать это у него в распоряжении не было.