Он задумался. Он не был гидротехником. Он видел насилие. И творил его сам.

– Ну ладно, – сказал он наконец. – Еще один погребальный ритуал. Помнишь о племени луос, о котором я рассказывал? В лесах Найроби?

– Которых обгладывают гиены? Племя Барака Обамы?

– Да. Большинство из них живут в западной Кении, на берегах озера Виктория. Изолированные рыбацкие деревни до сих пор придерживаются традиций, кодифицированных задолго до объявления независимости в тексте под названием «Луо кити ги тубеге». Я его читал, поэтому знаю, что то, что я видел, было обычным делом. Мальчик утонул в тростниках, где стирают женщины и прячутся крокодилы. Он был горбун, слабенький, и ходил с трудом. Прежде чем его похоронили, ему разрезали горб. Семья заплатила за это козлами одному человеку. Вообще, все цены там считают в коровах, но коров ни у кого нет, слишком дорого. Рыба в озере кончилась, и ни у кого нет ни гроша.

Собралась вся деревня. Этот человек наточил топор. Мне казалось, что я смотрю казнь. Потом я увидел тело, лежащее на циновке лицом вниз, чтобы был виден горб. Толпа была грустна и одновременно напряжена: если бы человек с топором ошибся, горб перешел бы на его семью. А если бы все сделал правильно, озеро забрало бы проклятье. Он выпил бананового вина и взмахнул топором в воздухе. Потом ощупал позвоночник мальчика, ища нужную точку. И наконец, встал над телом и ударил топором. И горб раскрылся.

– А я ничего не видела сама, – сказала она после большой паузы. – Только в новостях.

Он адресовал ей вопросительный взгляд.

– С самого детства, – сказала она, – я рисовала корабль работорговцев, тонущий во время пересечения Атлантики.

– Сон?

– Нет. Серия литографий. Все время разные лица. Очень близко, иногда под странными углами. А начиналось все всегда одинаково. Боцман подходит к рабу с докрасна раскаленной цепью, вынутой из ведерка со смолой. Цепь слишком горячая, и он роняет ее на палубу. Палуба загорается. Рулевой бросает штурвал. Матросы задыхаются в дыму. Пузырится лак. Кричат рабы в трюме. Я редко их видела, а если и видела, то неясно, там слишком темно, только разинутые рты и блеск металла. Матросы спускают шлюпки. Они даже не думают о рабах. В трюм льется вода. Корабль исчезает в волнах. Знаешь, что было дальше?

– Не представляю.

– Ничего. Море. Таково мое небытие. Мой предок-раб утонул в Атлантическом океане, и я не родилась.

– Ну с австралийской ветвью твоей семьи все должно быть в порядке?

– Если только транспорт с преступниками не потонул, – она сказала это с австралийским акцентом. – Иногда мне кажется, что я заинтересовалась океаном, чтобы узнать, куда попали эти рабы. На какую глубину они ушли. С недавних пор все рисунки сделаны как бы издали. Уже не видны лица – только тела да рушащийся корабль. Теперь я иногда вижу сон о том, как листаю эти литографии на маленьком вокзале где-то, кажется в Аргентине. Там есть широкая река, равнина, виноградники и заснеженная гора Барилоче. Там всегда осень, листья прилипли к платформе, как марки, и я рассказываю историю этого корабля старику, который сидит рядом со мной.

Они оба получили по небольшому рождественскому подарку. Ей достался хрустальный кролик, ему – походный нож. Он заказал виски.

В таком настроении он был склонен к метафизическим размышлениям. Донн был ему ближе Ибсена. Рай – это как будто тебя выключили. Ты попадаешь туда и растворяешься в ровном свете, без солнца и бурь, без атмосферных явлений. Ровный свет и ровный звук.

* * *

Сомали отличается от остальной Африки. Здесь нельзя встретить голого человека, например. Все закутаны и закрыты. Нету кочевников, тащащих на плече ящик кока-колы, с лицами и грудью, расписанными шрамами. Не болтаются тонкие члены.

А при вступлении в возраст инициации у джихадиста в Сомали требуют совсем немного. Не то что при обряде обрезания у мальчиков масаи. Их не считают мужчинами, если они вздрогнут при прикосновении ножа к головке. А тех, кто сохранил невозмутимость, вознаграждают девушками с ожерельями на шее и английскими булавками в коже, пахнущими козлами и землей. Зады у них обмазаны охрой, а груди твердые, с торчащими сосками. Юноша, который молча перенес обрезание, получает молоко и коровью кровь, нож и копье. Во что бы он ни верил, он будет прыгать и петь как масаи. Если он не отправится в город и не пропадет там, он будет достаточно силен, чтобы много-много дней идти босым. И сохранит эту способность до старости, пусть даже зрение и слух ему к тому времени изменят.

Судьба моджахеда во многом легче, но в чем-то и тяжелее. Гораздо проще спустить курок или нажать кнопку на пульте управления импровизированным взрывным устройством (мобильные телефоны ужасно ненадежны), чем вытерпеть прикосновение ножа, не дрогнув лицом. С другой стороны, стойкость джихадистов в этой жизни ничем не вознаграждается.

* * *

Ночью они шли по вади[13], а грузовик ехал за ними на некотором расстоянии. Утром они спали. Днем, когда собирали лагерь, задул ветер. Вади – это трещина в земле, проделанная водой. А когда вода уходит оттуда, вади достается ветру. Даже закутав лица платками, они ничего не видели из-за пыли. Он пил из грязных ручьев и теперь чувствовал себя совсем больным. Его рвало, он бродил по вади, как англичанин на послеобеденной прогулке, но его никто не останавливал, потому что сбежать было некуда. Когда он ушел слишком далеко, его поймали и привязали ногу к руке. Он мог только подползти к расщелине и помочиться туда, а для всего остального его пришлось бы развязывать. Голова раскалывалась от жары. Змеи не выползали из-под камней, и джихадисты следовали их примеру. Он упал на собственную тень. Он был десантником, одним из тех, кто способен убить боевика голыми руками. А теперь он не мог даже держаться вровень с ними. Он был создан для структур и систем. В оцепенении он смотрел, как солнце карабкается по небу, становясь все ярче, и смягчается к вечеру. Все вокруг было цвета окаменевшего дерева. В сумерках он услышал молитву. Если бы он только мог выбраться из вади, он бы сбежал.

Когда дышать и думать стало легче, он увидел, что вади делится на участки, куда бьет солнце, и участки, куда оно не достает. Они напоминали о словах Дэнни. О странных формах жизни, существующих в трещинах.

Он подумал, что когда-нибудь все великие книги запишут иероглифическим шестиугольным письмом, включая тот пассаж из «Утопии», где его святой предок думает об иссохших пустынях у экватора.

«Действительно, под экваториальной линией, затем с обеих сторон вверх и вниз от нее, почти на всем пространстве, которое охватывает течение солнца, лежат обширные пустыни, высохшие от постоянного жара; в них повсюду нечистота, грязь, предметы имеют скорбный облик, все сурово и невозделанно, заселено зверями и змеями или, наконец, людьми, не менее дикими, чем чудовища, и не менее вредными».