Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Срывающимся от понятного волнения голосом говорю хрипло:
– Спасибо, конечно, за долгожданное подношение, однако было бы желательно узнать повод, так сказать, очертить круг подозреваемых…
Слышу в ответ:
– А я замуж выхожу! А кольцо принесла показать-похвастаться…
Ну, то есть сделать то, что ожидает любой дядя, находясь в больнице на безнадежном излечении.
– Я смогу и оценить! – говорю вполне иронично, бодро вправляя в глазницу треснутый монокль и как бы подпрыгивая в нетерпении среди мятых подушек.
– Вот оно!
– Ах, ты ж… – только и успел промолвить я, сжимая в кулаке залог любви. И в конвульсиях несколько задергался. Думаю, что два электрошока перетерплю, а драгметалл может пригодиться.
Потом одумался.
Спрашиваю:
– А чего не по размеру кольцо любовное, залог счастья?
Сам надеюсь при этом, что воздыхатель не просто жулик, а грабит масштабно, караванами берет на таможенных терминалах… И в свете коптящих факелов мечет в толпу невест ценности.
– Ой, дядь, он все магазины обыскал – искал мой размер. Найти-то невозможно на мои пальцы – очень они у меня тонкие…
И руки свои нижегородские ко мне тянет.
Девоньки, девоньки, как вас обмануть легко! Несмотря на высшее образование и наличие персональной автомашины «RAV-4» с салоном из бежевой кожи…
У жены, не иначе, колечко изъял. Вытянул, пользуясь сонной беспомощностью, из рундучка. Такое у меня мнение сложилось.
Но вида не подал. Разметался на постельке в стиле девицы Люверкюр и позволил снести себя в реанимацию.
Когда меня в молодости подперло безденежье, а судьба, счастливо улыбаясь, вручила мне младенца Вавилония Джоновича, я ушел в море на заработки и отходил два года в Тихом океане в команде, состоявшей главным образом из филиппинцев, а также двух украинцев, семи испанцев и марокканца. Спина вспоминает об этих годах, отданных романтике, постоянно. Но я без упреков: так было надо. Отложил диссертацию и стал выполнять то, что считал долгом. И не всегда было мне при этом хорошо, приятно и ослепительно.
Люди поколения моего отца не задумывались о том, правильно или неправильно надо поступать, а просто делали что могли. Люди моего поколения делали многое от безысходности. Тоже не особо рефлексируя на свой счет. Корить жизнь за это нелепо.
Когда настала пора малышу Вавилонию встать в семейный строй и подсобить, малыш Вавилоний резко занялся критикой общества потребления и отдался поискам. Хотя и не малыш вовсе уже, а вполне себе.
Я же упорно, как дряхлеющая кляча, слушаю упреки людей, симпатизирующих Вавилонию Джоновичу, в моей черствости и жестокости. Мол, я должен, шлепая копытами и тряся отвисшими старческими губами, продолжать весело катать коляску, в которой детство с шариками крутит голову, улыбаясь лучикам солнца. И не дай бог испортить детству его настрой!
У меня нет вопросов к младенцу Вавилонию. У меня вопросы к тем, кто считает, что я что-то обязательно ему должен до гробовой досочки.
Если это справедливый мир, то я пою ему хвалу.
Вчера вечером обедал в ресторане с сыном. Дожил до славного денечка, можно с сыном ходить по трактирам да заказывать по ним разнообразную осетрину.
Поевши осетрины, пили кофе, мужественно и терпеливо глядя на морской закат. Потом разъехались по своим людоедским делам. Сын в красной «мазде» ринулся в пучину чувственных наслаждений, а я, привычно перекинувшись через борт, на грузовике, обнявши некрупного еще, но многообещающего поросенка, вернулся в свое усадебное благополучие. По дороге на свои родные теперь болота, придерживая ногами мешки с химическими удобрениями, улыбался.
Ничто так не сближает родителей и детей, как родовые проклятия. У меня, например, несколько таких есть. Одно из проклятий я успешно передал Георгию Джоновичу.
Суть этого проклятия, наведенного на меня еще при СССР, такова: где бы я ни находился, на какой бы широте-долготе ни искал себе счастья, под аргентинским ли выцветшим небом, на Кот-д’Азюр, в мордовской сыромятной тиши, в Лондоне, в Вене, в Ташкенте, хоть где, короче, если я захожу в питательное заведение, ко мне обязательно подойдет самая неприятная официантка.
Уверен, что такую официантку держат в подсобке специально для меня. Принимают на работу, отводят в клетку и начинают ждать. Кормят изредка, основа рациона – сырое мясо, сопровождаемое показом моих наиболее удачных фото, укрепленных над звенящей миской. Только я на порог, только я сажусь за столик, клетку распахивают и со словами «Вот он, твой звездный миг!» оголодавшую официантку выпускают на меня.
И вот она идет. Взгляд ее пылающ. Руки ниже колен. Она ничего не помнит.
И я тут такой сижу. Какой-то такой уже заранее несчастный, что просто не хочешь, а долбанешь тяжелой папкой меню по темечку.
Рассмотрел купленную школьную форму неожиданного для меня образца.
Представил в ней и Георгия Джоновича, и Вавилония Джоновича, и прочих Джоновичей, число которых после летнего отдыха устанавливает конная полиция.
Школьная форма эта прекрасна. Не хватает только орхидеи в петлице, котелка, свернутой «Таймс» и двух индусов-камердинеров: Ага-хана и Сукрамбхати. Сукно аглицкой фабрикации. Цвет – уверенно банковский. Гарнитура фантастическая: переплетения змей каких-то на пуговицах. Учиться в такой форме совершенно невозможно. В такой форме возможно только принимать решения об аннексии Трансвааля. И под шампанское рассуждать о котировках «Де Бирс» среди дубовых панелей, модерна, пальм и красивых германских агентов.
Я в своей школьной форме полноценно жил. Она была окопной правдой. По ней все читалось: когда, с кем, гудрон, забор, отчего, кому и известь. Выходишь в форме со стройки, валяешься в снегу, все нипочем. Со второго дня как задница начинала лосниться, так и лоснилась ярко и свято весь учебный год. В этой новой форме – только чинные прогулки по тротуарам на манер старой девы и жеманные темы про вздорожание куртизанок из одиннадцатого.
Чудовищно.
Мой старший сын Георгий Джонович решил отпустить бороду.
В принципе, этой фразой можно и ограничиться. Но чувства, заставшие меня врасплох, настолько сильны, что ограничиться одной фразой или даже криком не выйдет.
Еще вчера сын пах молоком и теплом мокрых пеленок, был кудряв, лепетал «папа» и показывал на картинке пальцем козлика и ежика, а уже сегодня с бородищей чуть не до пояса и ладонями, в которых моя голова может спрятаться без малейшего остатка. Это заставляет вздыхать.
Вообразите себе мое поселковое утро. Я в расслабленной неге шевелю пальцами ног в бассейне, поедая ледяную черешню. Мысли эдакие туда и неспешно сюда. Поливальная машина уютно шуршит. На туго натянутую колючую проволоку поверх забора села стайка скворцов, электричество им не страшно. Хотя, по идее… Короче, хорошо.