и фуражке. В руках цветы держит. Я еще подумала, что никогда раньше не видела таких красивых мужчин. Зоя заулыбалась, а он букет мне протянул.

Так в пятьдесят пятом, на его десятой странице, в жизни Фаины появился Филипп. Его имя с каждым разом было украшено все более витиевато: не раз и не два перо ныряло в чернильницу, добавляя штрихи и утолщения.

Филипп меня все-таки уговорил, и я решила остаться. Да и к чему мне возвращаться? К серой московской осени? К Тае, для которой я – лишняя единица на ее жилплощади? К ее вечно орущим близняшкам? К редким выступлениям в Доме культуры?

Ф. пообещал устроить меня в театр и комнату в общежитии. Говорит, мой голос пленил его. Так и говорит – «пленил», будто не в двадцатом веке мы с ним встретились, а сто лет назад.

Сегодня Филипп (длинные, развевающиеся на теплом ветру волосы «Ф», черный чернильный клеш «П») впервые поцеловал меня. По-настоящему, в губы, а не как тогда, с Л. (снова я вспомнила ту гадкую конфетную историю, тьфу). Сказал, что теперь он как честный человек должен на мне жениться. Я рассмеялась, а он, кажется, обиделся.

1956

Пятьдесят шестой начался с бесснежного южного Нового года, усыпанного опостылевшими мандаринами, пронизанного промозглыми ветрами. Скупые советские подарки: Фаине – нейлоновые чулки, Филиппу – безопасную бритву, маме Филиппа Антонине Сергеевне – новый чайник вместо прогоревшего. Второго января, накануне отъезда в Москву, Фаина заболела.

Катя (соседка по комнате, тщательно описанная в последний день августа) уехала на праздники в свой колхоз. А я промочила ноги пару дней тому, когда гуляла по пляжу. Вроде далеко море было, а вот подкралось – и на тебе. И сапоги насквозь промокли, и даже пальто. Оно как будто злилось, будто хотело схватить меня и не пускать. Что же, у него получилось. Зато Филипп счастлив. Сдал мой билет, принес мандарины, будто я мало их съела. Сидел возле моей кровати, читал вслух «Необитаемый остров», а спать остался на Катиной кровати. Я, правда, мало его помню. Два дня был жар, а когда температура упала, он взял меня за руку и предложил пожениться. Я согласилась.

Кольца… Три страницы о кольцах… О том, стоит ли просить у Таи прислать отцовское обручальное кольцо или оставить память о папе сестре. Мамино колечко с маленьким бриллиантом, перешедшее по наследству от прабабки по отцовской линии, отошло Тае, и было бы вполне справедливо, если бы Фаина забрала перстень отца.

Все эти три страницы сердце Коновалова гулко ныло. Всякий раз, когда он читал выведенное ее рукой слово «кольцо», перед глазами вставала протянутая дрожащая рука в старческих веснушках, на которой блестел черный опал.

Две недели не была на море – Ф. не пускал. Успела соскучиться по его ласковому пению, по соленым брызгам. И вот наконец сбежала на полчаса – рассказала ему о счастливых переменах, о Филиппе.

Поделилась своими сомнениями – стоит ли просить у Таи папино кольцо (сердце тяжело бухнуло). Она, наверное, рассердится и откажет. По какому праву она считает себя единственной наследницей родителей?

Я знаю, эта навязчивая мысль о кольце (сердце взвизгнуло, словно провели металлом по стеклу) – глупость. Филипп обо всем позаботится. Но мне почему-то хочется сделать ему этот подарок (сердце завыло в терцию). Чтобы он, уходя в плавание, смотрел на него и думал обо мне.

И – сама не верю в такое совпадение – на следующее утро на волнорезе нашла кольцо (сердце взорвалось тысячей осколков, будто из оконной рамы вылетело стекло). Сколько людей побывало там до меня? А заметила его только я. Точь-в-точь папина печатка, только с огромным черным камнем в золотой оправе. Никогда раньше я не видела таких красивых камней – с синими искрами, с багровыми всполохами.

Любуюсь им четвертый день и налюбоваться не могу. Все думаю, как удивится Филипп, когда я надену этот перстень на его руку.

Коновалов обхватил голову руками и завыл от ужаса. Ему послышалось, что вместе с ним воет весь мир. «У-у-у-у-у-у», – гудело за окном. «Ие-ие-ие-ие. И-и-и-и», – ревели встревоженные коноваловским воем сигнализации машин. «А-а-а-а-а», – кричал кто-то в унисон.

На следующем развороте чернела знакомым манером многократно обведенная чернилами дата:

28 октября 1956

И жирная черная диагональ в правом нижнем углу.

На этом пятьдесят шестой год закончился, не успев до конца заполнить шершавые гроссбуховские листы.

1957–1959

Милая моя Фаинька! Сейчас, когда ты далеко, мне остается только лишь мечтать о том, чтобы поскорей завершилось это плаванье и мы снова были вместе.

Никогда раньше я не тосковал по родному дому так, как в этот раз. Нить, связывающую мое сердце с твоим, невозможно оборвать, но сейчас, когда она натянута на сотни километров, которые лежат между нами, я чувствую ее, словно кто-то пытается вырвать мне волосы или ногти.

Фаинька, думаю проситься на сушу, как только вернусь. Ну его, это море. Негоже оставлять молодую жену одну так надолго. Андрей С. (мой однокурсник, я рассказывал тебе о нем) давно зовет меня в Ленинград, обещает помочь с переездом и местом преподавателя в мореходке. Так что можешь паковать чемоданы – новый, 1957-й мы встретим на Дворцовой площади!

Представь себе, будем пить шампанское, а с неба будут падать огромные хлопья снега, какого здесь, у моря, не бывает. Мы привезем с собой мандарины и будем угощать ими всех новых друзей. В нашей комнате (в моих мечтах комната у нас – на Гороховой, я там жил на последнем курсе) мы нарядим елку. А когда пробьют куранты, ты обнимешь меня, и мы будем целоваться как в первый раз.

Как твои дела, моя соловушка? Как прошел ваш концерт к 1 сентября? Что ты пела? Ту песню, о которой мечтала? Как бы хотел я быть в зале и послушать ее. Другую ночь лежу без сна и будто слышу сквозь волны твой голос. И я так счастлив, моя милая, так на душе делается светло, что просыпаюсь новым человеком.

Мама Тоня здорова ли? Она мне пишет, что все хорошо, но я боюсь, что она просто не хочет меня беспокоить.

Расскажи мне все-все. Я хочу знать, как ты проводишь дни, что читаешь, что поешь. Невыносимо скучаю по тебе, моя Фаинька.

А еще напиши, что любишь меня так же,