Твой Филипп.

27.10.1956

Коновалов сложил исписанный убористым почерком листок обратно в конверт, внимательно рассмотрел почтовый штемпель: письмо доставили тридцатого декабря пятьдесят шестого. Он увидел, как Фаина входит в подъезд, открывает почтовый ящик и оседает на бетонный пол площадки рядом с вылетевшим из свернутой вчетверо «Правды» конвертом без обратного адреса. Сидит, прижавшись к стене казенного зеленого цвета, слезы капают из глаз на белую заграничную бумагу. Вот они – корявые белесые пятна, от которых расплылись строчки адреса. Если лизнуть, наверное, почувствуешь их соленый вкус. Возвращается домой, не спеша, со сдержанным нетерпением отрезает кухонным ножом край, достает письмо. Прежде чем прочесть, гладит синие строчки, целует их. Читает – раз, второй, третий – шевелит губами, прикрывая заплаканные глаза, будто учит наизусть. Затем открывает бюро, достает чернильницу, перо и новую красную тетрадь.

Милый мой Филипп!

Не будет никакой Дворцовой площади. Ни шампанского, ни мандаринов. Зачем ты обманываешь меня?

Не будет никакой елки – зачем она нам?

Мы будем сидеть с Антониной Петровной за пустым столом и молча смотреть на твой портрет с черной лентой, а когда пробьют куранты – заплачем, обнимемся и будем реветь всю ночь, вытирая слезы халатами друг друга.

Когда они сообщили, что ваш корабль потерпел крушение, я не поверила в твою смерть. Да и они сказали, что ты – среди пропавших без вести. У моей подруги детства отец на войне пропал без вести, но нашелся в сорок шестом – живехонький. Вот и я думала: море поможет тебе спастись. Мы же друзья – я и море. Я представляла, что ты на необитаемом острове, как Робинзон в той книге, что ты мне читал прошлой зимой: строишь шалаш, собираешь дождевую воду, ждешь, когда тебя найдут. А кругом море, мое море кормит тебя рыбой, несет к тебе спасительный корабль.

И я тогда пошла к нему со своей просьбой. Верила, что не откажет.

Я умоляла, пела, кричала, падала лицом в песок. Море согласилось вернуть тебя, но взамен попросило отдать ему то, чего я дома не знаю. Конечно, я обещала.

Ты бы сказал: «Фаинька, такая большая, а в сказки веришь». А мне в те дни любая сказка годилась – лишь бы конец был счастливым.

Когда домой вернулась, дверь мне открыл незнакомый мужчина. Оказалось, это твой Андрей приехал, узнав о нашей беде. «Вот он – тот, кого я дома не знаю», – подумала я.

Ты, Филипп, верно, ругаешь меня сейчас. Ты бы никогда не пожертвовал товарищем. А я тогда на все готова была. Андрей нас утешает, а я только о том и думаю, как мне к морю его отвести, обмен совершить. Никого бы не пощадила, лишь бы тебя вернуть.

Уже собрались было мы с ним на море прогуляться, как вдруг телефон зазвонил. Мама Тоня трубку сняла, послушала, лицом стала белая, как простыня, прошептала только: «Филю нашли…» И зарыдала.

Вернуло мне море моего любимого. Как обещало…

Андрей пробыл у нас неделю: успокаивал нас, как мог, помог тебя похоронить, поминки справить. Он такой, как ты рассказывал: настоящий друг, верное плечо. Но и он собрался и уехал – жена у него в Ленинграде на сносях. Я подумала, что мне тоже в Москву пора ехать – без тебя мне здесь зачем жить?

И, поверишь или нет, чудо чудное! Утро было, как сейчас помню. Собралась я Антонину Петровну уведомить за завтраком, да за билетом на вокзал идти, как вырвало меня. Я сперва подумала, что отравилась чем-то, но мама Тоня сразу догадалась, чем я больна. «Женские, – говорит, – у тебя давно были?»

Филипп, представляешь, их с августа не было, а я и забыла.

Так что, милый мой муж, скоро ты станешь отцом.

И это – главная наша новость!

С любовью, твоя Фаинька.

Почерк, вначале сухой, злой, без единого росчерка, к концу вновь обрел свою обычную изящность. Фаина говорила с мужем и с каждой строчкой прощала ему свое одиночество и его смерть. Но на следующей странице буквы вновь стали косыми, хлесткими, как холодный ноябрьский дождь.

Пишешь ему, словно он живой. Дура.

Никто не станет отцом твоему ребенку. Никто не научит его играть в футбол, рыбачить, бриться. Родишь одна здесь, в этом богом забытом городишке. Будешь рыдать по ночам от бессилия и усталости. И никто не поможет.

Ведь предлагала же Маринка сходить к той женщине, избавиться от него. Но ты играла в благородство: «Я – мужняя жена, чай, не в подоле принесла». Кому ты жена? Морю своему?

Дура. Дура. Дура.

От Андрея пришло письмо. Оказалось, Антонина Петровна написала ему о моем положении, и он (как чувствует) просит меня держаться, беречь себя и малыша. Говорит, что мы можем на него рассчитывать. Обещает, что не бросит сына своего друга.

Так что если не отец, то надежный друг у сыночка точно будет.

Почему-то уверена, что будет сын. Даже имя ему выбрала – Александр…

Фаина родила майским утром в родильном отделении Первой городской больницы. Вернувшись домой, она с упоением принялась описывать каждый новый день сына. Это были то письма Филиппу, то разговоры с самой собой, то хроники Шуриного роста.

Жанры сменяли друг друга, но главным героем красных тетрадей всегда был Шура. Даже смерть Антонины Петровны в декабре пятьдесят восьмого поблекла на фоне произнесенного сыном накануне первого слова. Слово это было – «каяль». «Корабль», – перевела бабушке Тоне Фаина. Он стоял на подоконнике больничной палаты и смотрел на серевшее вдали море с игрушечной баржей. Бабушка Тоня счастливо улыбнулась. Она видела внука в последний раз.

Андрей, согласно записям, приезжал каждое лето: один с кучей подарков. Семью он оставлял в Ленинграде, компенсировав им свое недельное отсутствие поездкой в Ялту.

В пятьдесят восьмом, во время траурного декабрьского визита по случаю похорон Антонины Петровны, на пустом зимнем пляже он впервые признался Фаине в любви.

«Каяль!» – закричал Шура, вытянув вперед обе руки, будто желая схватить что-то. Маячившие на горизонте черные силуэты тянули мальчика как магнит. Фаина, чтобы не смотреть в ожидающие ответа глаза Андрея, устремила взгляд вслед жесту сына. «Корабль…» – подтвердила она, чтобы ничего Андрею не отвечать.

Андрей нравился ей с каждой встречей все