о непростой в прошлом судьбе журнального издания «Эон. Альманах старой и новой культуры», один из выпусков которого «Ирвинг Кристол. На перекрестке тысячелетий» еще ждет своего выхода[33]. И – о свирепствах на стадии библиографического контроля…

В общем, поднимался целый вихрь перекрестных потоков теперь уже между высокими внешними и внутренними инстанциями, когда в дело включались «мобилизованные» академики. Директор Института философии Б.С. Украинцев был доведен до того, что в одном из писем академику-секретарю АН СССР А.Г. Егорову прямо указывал: «Обязать Отдел научных публикаций ИНИОН опубликовать сборники Отдела научного коммунизма (1, 2, 3-ий выпуски “Судьбы искусства…”, 40 а. л.) в сроки, минимально предусмотренные техническими возможностями Издательского отдела и установить тираж в размере 2 000 экз.».

Но высшего накала достигали конфликты, которые развертывались на ближних рубежах, без апелляции вовне и, как правило, не оставляли после себя письменных документов (а только эпизодические зарубки в памяти). Бывало, собеседования в кабинете начальства занимали целый день. В первой его половине шел разбор концепции, в которой не нашел себе место марксистский подход, но чаще дискуссия шла вокруг отдельных словосочетаний (типа: почему «революционное возбуждение», а не «революционный подъем»?) и отдельных слов («Почему Вы, Регина, – как часто именовал меня Марлен Павлович, – вместо нормального слова “буржуазный” употребляете какое-то неестественное – “позднебуржуазный”?). Да, борьба всегда шла за слова (как и в «Философской энциклопедии»). Мой цензор уезжал в идеологический Отдел на Старую площадь. А я, получив указания, оставалась под дверью, стараясь придумать свой, менее травматический вариант переделки.

Со Старой площадью была связана уникальная судьба еще одного нашего издания, явившего казус полного «отчуждения» труда (не предполагаемого даже Марксом). Речь идет о сборнике «Новые философы», сенсационной семерки правых, которая нежданно-негаданно, на фоне все новых и «новых левых», возникла во Франции в конце 70-х (подобно «великолепной семерке» «Вех» – в России начала века). Своим рождением она прежде всего обязана переведенному на Западе «Архипелагу ГУЛАГ». Собрание рефератов этих «детей Солженицына»: А. Глюксмана, Б.-А. Леви, М. Клавеля и др. было издано у нас в Институте в начале 80-х в количестве 6-ти экземпляров и обсуждено в Идеологическом отделе ЦК, пожелавшего познакомиться с новыми идейными врагами и дать этим клеветникам достойный отпор. Но не увидено ни одним глазом редактора-составителя.

Помнится, выход для безнадежно увязшего обзора «Раскол в консерваторах (Ф.М. Достоевский, Вл. Соловьев, И.С. Аксаков, К.Н. Леонтьев, К.П. Победоносцев в споре об общественном идеале)» был найден на путях еще одной методы – подловить момент, когда наш куратор отправится в отпуск, и принести работу на подпись замещавшему его должностному лицу: зам. директора Л.К. Шкаренкову, автору книги «Черные флаги белой эмиграции», тем не менее благосклонному к нашей продукции, или другому зам. директора – Л.С. Кюзаджа-ну, готовому помочь, но разгадавшему маневр и заметившему мне с укором, что такая система ставит его в щекотливое положение перед коллегой и даже может поссорить. Тем не менее, «Раскол…» таким образом вырвался из плена. И все-таки, я вспоминаю Марлена Павловича с теплым чувством: он был джентльменом, образцом хороших манер и не злопамятным человеком. Когда, при распределении научных рангов, встал вопрос о моем разряде, он повел себя по отношению ко мне, досаждавшей ему беспрестанно не одно десятилетие, самым великодушным образом.

Был момент, когда вся плановая продукция застопорилась, включая очередной выпуск «Судьбы искусства…», и надо было задумываться над своей собственной судьбой. М.С. Горбачев уже произнес свою судьбоносную фразу «Общечеловеческие ценности выше классовых», означающую отмену крепостного права марксистской идеологии и открытие эры свободы мысли. Но прежняя инерция еще никуда не делась. И руководитель нашего отдела Я.М. Бергер, держа в руках очередной, полученный им на подпись сборник «Формирование идеологии и социальная практика», в который входила работа «Summa ideologiae», резюмировал свое впечатление от знакомства с ней в таком стиле: Вы, Рената Александровна, придумали это для самиздата или для тамиздата, но не для здесь-издата.

Требовалась в лучшем случае радикальная переработка. Параллельно идущим в то время на международной арене Женевским переговорам у нас шли свои пять туров переговоров с Я.М. Бергером – первый и последний – втроем, с участием соавтора Ирины Роднянской. Начало было безнадежным, я почти впала в отчаяние. Более важной вещи, думалось мне, мы еще не писали. К тому же, я чувствовала ответственность за вовлеченного в это предприятие соавтора (для которого эта работа была нештатной, неплановой). Аргументация зрела днем и ночью. Собеседования шли по часу-полтора. Но какие это были собеседования!? «В этой борьбе, – заметила Роднянская, – мы потеряли не только женственность, но и человечность». Когда наши контраргументы не имели воздействия и надо было смиряться, неотменимым принципом оставалось одно: вычеркивать, но не вписывать. «Summa» вышла из битвы сильно потрепанной[34]. Тут сама пришла на ум (как-то несообразно обстоятельствам) ламентация Пушкина из письма П.А. Вяземскому в марте 1823 года: «Цеховой старшина находит мои ботфорты не по форме, обрезывает, портит товар; я в накладе, иду жаловаться частному приставу; все это в порядке вещей…»[35]. «Порядок вещей» в нашем случае не предполагал апелляций к «частному приставу».

Я пришла в Институт, когда все, о ком остались яркие впечатления, были уже в сборе. Или – на подходе. Это было особое, с непреходящими либеральными традициями, место. Это были интересные времена. На службу принял меня тогдашний директор крупный синолог и закоренелый либерал Л.П. Делюсин для работы по теме: «Достоевский в зарубежных исследованиях» (о чем уже упоминалось). Собственно, не было еще никакого Института информации, а была тогда Фундаментальная библиотека общественных наук АН СССР и помещалась она (еще до Якиманки, о которой пелось в капустниках «Одену джинсы я наизнанку, пойду работать на Якиманку») в роскошном особняке в аристократическом уголке Москвы, близ родного Арбата, на перекрестке Малого Знаменского переулка (тогда ул. Маркса – Энгельса) и ул. Знаменки (тогда ул. Фрунзе).

Впервые поднимаясь по мраморным ступеням парадной лестницы, я среди собравшихся наверху сотрудников различила знакомую фигуру Дмитрия Николаевича Ляликова, коллегу по «Философской энциклопедии»[36] и популярного в интеллектуальных кругах мудреца и знатока Востока Григория Соломоновича Померанца, принятого в штат еще предшественником Делюсина В.И. Шунковым. Он был тоже давним знакомцем: по философским собраниям и той же «Философской энциклопедии», в свое время спасшим нас от собирателей подписей под письмом в защиту Синявского и Даниэля, которым решительно объявил: «Не заваливайте эту малину».

В тот день, повторюсь, Григорий Соломонович, стоя в центре круга, знакомил собравшихся с бездонной глубиной восточного любомудрия. «Как звучит хлопок одной ладонью?», – обратился он со знаменитым коаном к остолбеневшей публике… «Как пощечина», – не задумываясь, отвечал Д.Н. Ляликов. Он писал увлекательные рефераты по психоанализу и проблемам иррационального.