– Мухаммадун… расул…

– Расулу Ллахи.

– Расулу… Аллахи…

– Расулу Ллахи.

– Расулу Ллахи.

Мулла укоризненно глянул на Рената: что ж это не выучили как следует, лентяи! – и снова, терпеливо, медленно, плотно и вкусно выговаривая каждый священный слог, торжественно сказал над склоненной низко головой Алены:

– Ашхаду ан ля илляха илля Ллаху уа Мухаммадун расулу Ллахи!

И тихо – по-русски, приблизив лицо к ее стыдящемуся безмолвному затылку:

– Повтори, русская.

Алена набрала в грудь воздуху, как перед нырянием. «Сейчас нырну… навек… и не вынырну больше никогда…»

– Ашхаду ан ля илляха… илля Ллаху… уа… Мухаммадун… расулу Ллахи…

Она наконец подняла голову и, лицо в лицо, глаза в глаза, посмотрела на муллу.

И мулла не отвел радостных глаз.

– Поздравляю тебя, женщина. С этого момента ты – мусульманка и дочь Аллаха, да величится имя Его и Его пророка. Нарекаю тебя мусульманским именем… – Он помолчал, перебирая в памяти женские имена. – Именем Гузель.

«Гузель, – прошептали беззвучно губы, – Гузель». И подумалось: это надо осмыслить… привыкнуть. «Я – Гузель». Иное имя. Иная судьба.

Вместе с иным именем нахлынула, как водопад, тошнота.

Она мгновенно побелела, и Ренат подхватил ее под локти обеими руками, прижал к себе.

– Ты больна, Гузель? Или ты… – Мулла потеребил желтую паклю бороды.

– Она ждет ребенка, – по-чеченски сказал Ренат мулле, и она поняла эти слова.

Мулла довольно улыбнулся.

– Новый мусульманин на свет появится. Желаю вам еще много, много детей! Ренат и Гузель, дарите детей ваших милосердному, всеблагому Аллаху! Чтобы мусульманами мир плодился и полнился…

Дальше она не слышала. Прижав край хиджаба ко рту, делая над собою страшное усилие, чтобы ее не вытошнило прямо на роскошный, зеленомраморный, с позолотой, пол мечети, она свалилась к ногам Рената, на водорослевый, болотный мрамор, к подножию своей новой страшной жизни.

Руслан подловил все-таки меня. Нашел все-таки. Поганец. Он сказал мне там, у моря, в рыбсовхозе, на прощанье: «Вымайся как следуит, ататри руки ат чешуи. И приадэнься. Мы пайдем с табой кое-куда». Я никуда не пойду, закричала я! «Врешь, пайдешь, – сказал он хитро и вкрадчиво, блеснув в короткой улыбке зубами, – ище как пайдешь. Ты жэ нэ хочишь, штобы я тваего хахаля…»

Поняла: я рыба, и я – на крючке.

Не могла представить себе, чтобы Ренат погиб из-за меня.

А если Руслан тебя заставит лечь с ним?! Тебя, брюхатую?! Он тебе может пригрозить! Скажет: ложись, а то я убью его! И ты ляжешь. Ты – ляжешь?!

Никогда!

Никогда? Ха, ха, ха…

Я смеялась над собой. И страшно было.

Он назначил мне встречу на площади в центре города. Около мечети.

Где-то здесь, рядом с мечетью, Ренат сказал мне, есть детский дом.

А на самой площади был ресторан. Самый лучший в городе. Самый роскошный.

С улицы, если вечером поздно идти, было видно, как в ресторане народ пирует, веселится, косточки в куриных котлетках обсасывает, креветки грызет, вина из бокалов потягивает. Иногда из ресторана вываливалась на улицу беснующаяся толпа, за пьяными бежали вышибалы, ловко, жестко толкали обезумевших людей вперед: пошли, пошли вон отсюда! Ловите машины, давайте по домам! Нечего бесчинствовать тут!

Детский дом. Ресторан. Храм.

На любой площади любого города – наша жизнь: расписана, как на картине.

В нашем городе на суровой большой, холодной реке тоже есть и церкви, и детские дома, и рестораны. Храм и кабак… убил, помолился, пошел в кабак пьяным водопадом заливать. Да, вот вся жизнь человека: жратва – и молитва, детские пеленки – и соборование.

Роддом, окоп, бордель, собор. Неужели все вот так быстро промчится?

Он встретил меня у входа в ресторан. Оценивающе, узкими глазами, оглядел всю. Я не ударила в грязь лицом: оделась хорошо. Там, в моем родном городе, пусть мы как угодно бедно жили, я умела сделать для себя из дерьма конфетку, и тут тоже сумела. Простое платье, но на меня оглядывались. Ни помады, ни теней, зато тушь увеличила ресницы так – черная бабочка крыльями взмахнула. И туфли, туфли на высоченных каблуках. Я одолжила их у хозяйки – у нас был одинаковый размер. Стройные ноги, высокий каблук. Двести процентов успеха. Ноги, туфли, грудь и глаза – главное в женщине.

Еще руки. Пальцы. Ты забыла.

Я забыла про свои трудовые мозоли. Руслан знает про них, утешала я себя. А другим их, может быть, не видно.

Грудь открыта ровно настолько, чтобы скрыть на плече дикий незаживающий синяк от винтовки. Ага, зато во всей красе, напоказ – страшный шрам от той литовки в сарае. Шрамы украшают мужика. А бабу? Мне что, теперь декольте никогда не носить? Рваный шрам около ключицы похож на адское украшение. На черепаховое колье.

Руслан тоже был одет ничего себе. Светлая рубаха, светлые брюки, жилетка модная. Мускулами под рубахой играл. На него, как и на меня, тоже оглядывались.

«Ах, что за пара, гусь и гагара». На каблуках я была ростом почти вровень с ним.

– Привет.

– Привэт, дара-гая. Классна выглядишь.

– Нет проблем.

– Па-ужинаем?

– Я так и думала.

Кажется, надо было все-таки улыбнуться, хоть для виду. Я улыбнулась. Я видела: он этим доволен.

«Думаешь, я все еще твоя. Ошибаешься».

Я вскинула голову. Он посмотрел на меня как на породистую суку.

Мы вошли в зал, и Руслан провел меня к свободному столику. Все было заказано. К нам подбежала смуглянка-официантка, блокнотик зажат наизготове в ее шоколадном кулачке.

– Слушаю вас!

– Все самае луч-шее, – раздельно, кратко и повелительно сказал Руслан. – На-чи-ная с за-кусак. Икру нэ забудь, милаша. И чернаю, и крас-наю. Ну, там язычок… ассарти мясное, эта абязательна. А-сэтринку.

– Водку будете? – У официантки оказались на диво белые, даже снегово-голубые, зубы. «Лакированные, что ли?»

– Ка-нэш-на. «Смирнофф»… или нэт, лучше «Ал-тайскую».

– «Алтайской» нет. «Смирновка» есть. Есть финская водка «Арктика». Клюквенная. Вашей даме понравится.

Руслан небрежно кивал головой, поигрывал на скатерти волосатыми пальцами. Я заметила у него на кистях рук свежие шрамы. И красную кожу, будто обгорелую, будто – ожоги.