Воину Афанасьевичу было чего бояться – под присмотром строгого батюшки, да вечно занятый умственной работой, он до сих пор не удосужился лечь в постель хоть с какой бабой. Полагалось лишиться мужского девства после венчания, и московиты старались пораньше женить сыновей, но Афанасий Лаврентьевич, чья голова была занята иными соображениями, все еще не собрался поискать сыну невесту.

Он исподлобья посмотрел на ксендза. Тот усмехался.

– Вижу, вам нужно помочь. Я попрошу Янека. Очень любопытно – действительно ли у баронессы хорошее приданое. Видите ли, я к вам приглядываюсь, мой друг. Я скажу правду: вы мало способны сделать карьеру. Знаете почему? Вам кажется, будто вы совершили подвиг, сбежав из Кокенгаузена. И что теперь остается только почивать на лаврах. А это не подвиг. Это – как птичка вылетает из клетки. Там, в клетке, был корм, и кот ее не мог достать когтями. А на свободе нужно летать, промышлять червячков, и коты не дремлют. А крылышки-то у птички слабенькие. Вот к чему я клоню. Вы ведь подружились с паном Мазепой?

– Да, отец Миколай.

– Это хорошо. Он очень толковый молодой человек. Такие друзья необходимы. Он поможет вам поладить с баронессой, а вы тоже ему помогайте, как сможете. Пан Войцех, вы мне что-то хотите сказать, я вижу. Может, вам понравилась другая красавица, не баронесса? Может, вы чем-то недовольны? Вы сами видите – я вам друг, я эту дружбу доказал. Мне нравится помогать молодым людям, это даже мой долг – когда я был молод, мне тоже помогали. Ну так говорите: что вас беспокоит?

– Отец Миколай…

– Вы же видите – со мной при дворе считаются, даже его величество прислушивается к моим советам. И я предан королю, предан церкви, предан Речи Посполитой. Я в том возрасте, когда пылкие страсти угасают, а остаются постоянные чувства – вера в Бога, верность отечеству. Когда-нибудь вы это поймете. Я много сил потратил на то, чтобы извести в польских и литовских землях арианскую ересь, король послушал меня и издал эдикт, по которому ариане либо принимают истинную веру, или изгоняются. И лучше бы они ушли – они себя запятнали дружбой со шведами. Когда был «кровавый потоп», у многих в головах помутилось, но большинство опомнилось и пришло служить королю. Но ариане… Гордыня – грех, но я горд тем, что избавил от них Речь Посполиту! Вы, молодые, можете постоять за короля с саблей в руке, а мы, старые, – словом, хорошим советом. Вы нуждаетесь сейчас в совете, мой друг. Что бы вы ни сказали, я не лишусь чувств, как слишком туго зашнурованная дама.

– Отец Миколай…

– Говорите, говорите…

– Я привез с собой бумаги и письма…

– Было бы удивительно, если бы вы их не привезли. Вы ведь умный молодой человек, вы только еще не выучились блистать при дворе.

Тут ксендз наконец сказал нужные слова, означавшие: приятно знать, что некий пан Ковальчик в мазурском танце высоко подскакивает и лихо отбивает ногами «голубцы», но его голова не может вместить тех знаний, что скопились в твоей голове.

– Я привез письма царя…

– Я догадывался. Смешно было бы ехать в Европу с пустыми руками.

– Они написаны так, что я один могу прочесть… то есть тут, в Кракове, больше никто тайнописи не поймет…

– Это очень любопытно. Хотите ли вы, чтобы я был посредником между вами и его величеством? – прямо спросил отец Миколай.

– Да, хочу, – ответил Воин Афанасьевич и с облегчением вздохнул.

Московиты поселились на тихой Кармелитской улице и изнывали там от безделья. Они не знали, чем занимается Ордин-Нащокин-младший в Вавельском замке, продал ли государевы письма, а если продал, что из этой сделки вышло. Анриэтта давно не оставляла записок у сапожника Домонтовича.

К тому же деньги были на исходе.

Начался Великий пост.

Для людей, приученных постничать не потому, что душа просит воздержания, а потому, что так принято, странными казались послабления, которые делали себе поляки. Даже богословский спор возник: считать ли людей, вынужденных жить в чужом городе, путешествующими? Успенский пост Шумилов, Петруха и Ивашка не соблюдали – тогда они и впрямь путешествовали. Рождественский соблюдать пытались – не получилось. Но Великий – другое дело. В Великий пост непременно нужно исповедаться и причащаться, а где? Даже если удастся найти православного священника, можно ли ему рассказывать про грехи, связанные с поручением дьяка Башмакова?

Когда делать нечего, а сидишь, не получаешь известий из отечества и ждешь каких-то событий, еще и не такие богословские споры заведешь…

Но в одну снежную ночь к ним прибежала гостья – Анриэтта в шубке своей горничной.

– Еле выскочила, и то еще не уверена, что за мной не следили, – сказала она. – Ко мне иезуиты подбираются. И наш олух, кажется, ввязался в политическую интригу.

Говорила она по-французски, но слово «олух» использовала русское – видно, не было во французской речи ничего более подходящего.

– Этого следовало ожидать, – буркнул Шумилов.

– Он чуть ли не каждый день около полудня ходит в одну корчму неподалеку, сидит там, как статуя Зевса Олимпийского, и час спустя уходит. И на голове у него при этом шапка, которую дает ему поносить некий королевский покоевый, пан Мазепа. Шапка – из меха выдры, и пряжка на ней точно такая, как та, что вы мне подарили. Я сличала – совсем одинаковые.

– Шапка, видимо, тайный знак, – сказал Шумилов. – Его этот Мазепа за чем-то посылает, но за чем?

– Может быть, я ошибаюсь, но две одинаковые шапки с одинаковыми пряжками были придуманы, чтобы заменить одну на другую. Наш олух садится на скамью, кладет рядом шапку, туда же садится человек в такой же шапке…

– Понял, понял! – закричал Ивашка.

– Нишкни! – одернул его Шумилов. – Значит, пану Мазепе нужен тот список, что мы достали из другой шапки?

– Если так, мне надо его переписать и посмотреть, не найдется ли в нем знакомой фамилии. И тогда уже думать, что это за список и для чего он нужен.

– Я-то как во все это впутался? – спросил Петруха. – Меня-то для чего нужно было убивать?!

– Не знаю, друг мой… Так где список? Перепишите мне его, а потом спрячьте, да так, чтобы никто не нашел. Может быть, того, кто записал эти фамилии, выдаст почерк…

– В какой корчме сидит этот подлец? – Шумилов так спросил, что Ивашка понял: будет смертоубийство.

Он знал начальника как облупленного. У Шумилова была одна особенность, очень неприятная для врагов и чреватая хлопотами для друзей. Он очень быстро принимал решения и действовал сразу, не ведая страха. Глядя на него, трудно было такое предположить.

– Что вы хотите сделать? – спросила Анриэтта.

– Спугнуть его. Увидев меня, он растеряется, а потом опять ударится в бегство. Это для его же пользы – пока он в Кракове не наделал бед.